Некоторое время они молчали, выжидая, кто первый подставится. Потом Баг усмехнулся, а Богдан, поняв, в чем дело, сказал:

– Давайте вот как сделаем. Напишем наши предварительные выводы на бумажках – ну, и обменяемся. Это будет справедливо.

– Минфа! – фыркнул Баг.

Через пять минут каждый развернул клок бумаги, тщательно свернутый напарником. Баг прочитал: «Грабителей интересовал именно крест, и только крест». Богдан прочитал: «Эти скоты приперлись нарочно за крестом Сысоя, а на все остальное им было начхать».

Напарники обменялись понимающими взглядами. Обоим было приятно.

– Пожалуй, дело у нас пойдет, еч Лобо, – сказал Богдан.

Баг откашлялся и неуверенно предложил:

– Может, по бутылочке пива, еч Оуянцев-Сю?

Богдан и не подозревал, насколько дружественный поступок совершил сейчас его напарник и каких усилий ему это стоило. В компании Баг употреблял лишь крепкие напитки, а пиво – это было святое, это было только в одиночестве, без суеты и молча, под неторопливое, вольное течение мыслей… Шестым чувством угадав трезвенную суть Богдана и не желая так уж сразу предлагать ему испить по чарке московского эрготоу, Баг наступил на горло собственной песне и сделал жест столь широкий, что им могла бы оказаться осенена вся Ордусь.

Жест сей фатально не был понят. При мысли о горьком и ядовитом алкоголе, темно-буром, словно истоптанная сапогами любителей морошки и клюквы жижа торфяных болот, Богдана лишь передернуло.

– В Великой Ясе Чингизовой сказано следующее, – сухо проговорил Богдан. – «Если нет уже средства от питья, то должно в месяц напиваться три раза, если перейдет за три раза – виноват. Если в месяц напиваться два раза – это лучше; если один раз – еще похвальнее, а если совсем не пьет, то что может быть лучше этого».

– «Но где же найти такое существо! – презрительно глядя на Богдана, подхватил Баг. – А если найдут, то оно достойно всякого почтения»… Помню, драгоценный единочаятель, помню! Наизусть помню! Считайте, почтения к вам я уже исполнился. Но, во-первых, в этом месяце я напивался лишь дважды, а во-вторых, бутылкой пива никто еще за всю историю Ордуси не исхитрялся упиться!

Богдан понял, что с таким трудом протянутые, первые, робкие ниточки между ним и Багом рвутся с треском. И понял свою бестактность.

– Я хотел лишь сказать, еч Багатур, – примирительно проговорил он, – что негоже нам будет через каких-то четыре часа огорошить имперского принца пивным выхлопом. Пусть даже это будет выхлоп пива «Великая Ордусь». На нем, на выхлопе-то, иероглифов не написано.

Баг помолчал, потом рассмеялся с неожиданным добродушием.

– Хао, – сказал он. – Действительно, надо успеть немного отдохнуть, поразмыслить и привести себя в порядок.

– В четверть пятого встречаемся на воздухолетном вокзале, у перехода для прибывающих, – ответил Богдан. – Годится?

– Годится.

Богдан понял, что прощен.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

24 день шестого месяца, шестерица,

день

Дома было тихо. Женщины еще спали. Видимо, чтобы хоть как-то успокоить нервы, взбудораженные из ряда вон выходящим исчезновением мужа, а заодно и употребить время с толком, Фирузе допоздна инструктировала молодую относительно потребностей, вкусов, пристрастий и недомоганий Богдана. Интересно, сколько продержалась француженка и чем все кончилось.

Богдан тихонько принял душ, побрился, сменил рубаху и, едва слышно напевая, принялся мастерить себе яичницу. Жены женами, а есть-то надо. Богдан размышлял. Что-то ему в этом деле не нравилось, что-то беспокоило.

– Какая миленькая песенка, – раздался сзади голос Жанны.

Богдан осекся и едва не выронил сковородник. Он только сейчас понял, что мурлычет себе под нос с детства любимый шлягер шестидесятых «Союз нерушимый улусов культурных…»

– Ты меня научишь, милый?

Она стояла в двери, замотавшись в купальное полотенце – еще немного сонная, нежная, обворожительная. Уютно моргала и робко улыбалась, глядя на мужа.

– Конечно, – умиляясь, сказал Богдан.

Жанна спохватилась.

– Ты куда-то спешишь? – встревоженно спросила она.

– Да.

– А вечером будешь дома?

– Надеюсь.

– Ты всегда такой занятой?

– Нет.

– Это хорошо. А я уж решила, это каждую ночь так.

– Присаживайся.

– Нет. Буду стоять перед тобой вот такая. Мне нравится, когда ты на меня смотришь.

– Я поперхнусь.

– Я тебя побью по спине. Я уже знаю этот старинный славянский обычай.

– Хочешь тоже съесть кусочек?

– Нет. Ты голодный. А у нас с Фирой весь день впереди, чтобы тебя дожидаться, болтать и… как это… чаи прогонять.

Богдан все-таки поперхнулся, отчетливо представив, как две дорвавшиеся до посиделок болтушки целый день прогоняют сквозь себя многочисленные чаи.

– Скажи, Богдан… – задумчиво спросила Жанна, прянув было к нему с уже занесенным кулачком, но тут же покорно остановившись по мановению его руки. – Фирузе обмолвилась, а я сделала вид, будто так и надо, но… у вас тут до сих пор в ходу телесные наказания?

В голосе Жанны был неподдельный ужас.

Богдан даже жевать перестал.

– Ну, во-первых, – неторопливо начал он, собравшись с мыслями, – еще в древности в Цветущей Средине был выработан принцип: наказания установлены, но не применяются. Это значит, что, если не совершаются преступления, за которые предусмотрены те или иные наказания, то к этим наказаниям нет нужды прибегать. Это же хорошо?

– Хорошо… – неуверенно кивнула Жанна. – Но все равно. Это же унизительно. Это несправедливо! Это… это недемократично!

– Погоди, слушай дальше. Если человек разбил витрину… или пьяный появился в метро, или ругается на улице… да мало ли! Это называется «бу ин дэ вэй» – совершение действий, которые совершать не полагалось. Их тьма! Что же, в тюрьму сажать всякий раз? На каторжные работы упекать?

– Штрафы… – с таким видом, будто глаголет очевидную истину, произнесла молодая. Богдан в ответ только руками всплеснул – и выскользнувший из палочек кусок яичницы взлетел под самый потолок. От таких разговоров Богдан заводился с полуоборота.