– Запись?

– Ведется с того момента, как объект вошел в хранилище. Он для вида еще пошуршал там бумажками с полчаса, а теперь – выходит.

– С нами Бог, – сказал Богдан.

– С нами Бог, прер еч, – ответила трубка, и Богдан дал отбой.

Прошло еще пять минут, и вновь раздался сигнал.

– Да!

– Объект прошел через проходную.

– И?

– Встал на тротуаре, ждет такси.

Богдан машинально глянул на часы. Было без двенадцати час.

Даже в такой момент корыстолюбец постарался выйти из ризницы так, чтобы еще не начала действовать ночная надбавка на пользование таксомотором…

Отчего-то это было особенно отвратительно.

Торопливо перекрестившись, Богдан положил правую руку на рычаг переключения скоростей.

В прыгающем свете качающихся фонарей он издалека увидел нервно топчущуюся у врат ризницы безнадежно одинокую фигуру в широком плаще поверх длинного, едва ли не пят, халата. Полы плаща полоскало на ветру.

Ландсбергис тоже увидел повозку издалека и отчаянно замахал рукой, привлекая к себе внимание. Богдан представил себе, в каком он состоянии – страх и надежда, дикий страх и отчаянная, нелепая надежда: вот-вот все закончится, вот-вот, совсем немного осталось, вот он приближается, спасительный зеленый огонек… и это гипертрофированное, извращенное, доведшее до страшного преступления желание помочь попавшему в беду старшему брату… Но разве лишиться денег – это беда? Еще две с лишним тысячи лет назад Учитель сказал: «С теми, кто устремляется к Пути, но стыдится гадкой пищи и ветхой одежды, благородному мужу не о чем разговаривать». И все-таки, все-таки… «Бедняга», – на пробу подумал Богдан, подруливая к Ландсбергису. Вотще.

В его душе не было сострадания к преступнику.

Не было ожесточения, не было гнева, не было ненависти. Но и сострадания не было. Было одно только точное знание того, что противуобщественные действия Ландсбергиса должны быть пресечены. Учитель говорил: «Благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками». На этом речении стоят человекоохранительные органы.

– Ну и погодка! – весело и нервно, с нездоровым возбуждением в голосе заявил Ландсбергис, садясь в повозку рядом с Богданом. Одной рукой он торопливо захлопнул дверцу и тою же рукой опустил воротник плаща. Другая рука у него была словно неживая, словно он локтем прижимал к себе нечто весьма тяжелое, укрытое под широким плащом. – Врагу не пожелаешь. Слава Богу, что вы тут проезжали! Лигоуский проспект сделайте… и поскорее.

Богдан, продолжая одну руку держать на баранке, другую положил на спинку сиденья за спиною преступника и заглянул ему прямо в глаза.

– Цзюйжэнь Ландсбергис, – тихо и проникновенно спросил он. – Совесть у вас есть?

Несколько мгновений лицо преступника не менялось, словно сделавшись деревянным.

Наверное, Ландсбергису казалось, что ему послышалось. Потом в глазах его мелькнул животный ужас, он судорожно завозился, пытаясь нащупать ручку дверцы. Но дверцу на его стороне повозки можно было теперь отворить только снаружи. И сделают это уже козаки.

Сострадания к нему Богдан так и не ощутил. Неожиданно сам для себя он одним движением сорвал накладную бороду и вновь заглянул в самую душу преступнику. У того отвалилась челюсть.

– Подмышкой, да? – спросил Богдан.

И тогда святотатец и вор тоненько, жалко завыл.

От проходной уже бежал, гремя сапогами, одной рукою придерживая фуражку, а другой – шашку, хорунжий Крюк; за ним поспешали двое его подчиненных.

И тогда Богдан, не в силах долее сдерживать праведного торжества, звонко выкрикнул:

– Дырку от бублика ты получишь, а не великую Ясу Чингизову!