Аким пожал плечами, и все вернулись в триклиний. Здесь Аким сразу вытряхнул на стол половину тяжелого мешка.

– Возвращаю долг! – с этими словами он придвинул серебро к отцу.

Тот запустил руку в груду монет, зачерпнул горсть и стал рассматривать, быстро двигая денарии на ладони. Я вдруг понял, что ищет отец. И смутился.

– Я заплатил за тебя триста сестерциев, – сказал отец, ссыпая денарии обратно. – Это семьдесят пять денариев. Здесь втрое больше.

– Ты купил мне одежду, приютил в своем доме, кормил, поил…

– Все равно не больше ста, – возразил отец и ловкими движениями пальцев, как то умеют делать только монетарии, отсчитал деньги. – Остальные забери.

– Плохая примета! – не согласился Аким. – Эти поделим! Половина женщинам на приданое, другая – тем, кто так ревностно служил нам, – он оглянулся на Ахилла.

– Ты и без того сделал меня богатым, господин.

– Как? – удивился Аким.

– В амфитеатре, когда ты вышел на арену, против тебя были ставки двадцать к одному. Я поставил все, что у меня было – тысяча сто двадцать сестерциев.

– Пять тысяч шестьсот денариев выигрыша! – охнул отец. – Ты уверен, что их отдадут?

– Я предупредил, что ставлю от имени Юния. Мало кто в Риме рискнет связываться с ним. Половину мне уже отдали, вторую принесут завтра.

– Почему ты решил, что победителем буду я? – сощурился Аким. – Никто не верил! Даже сенатор…

– Ты любимец богов. А может и сам бог.

– Второй раз слышу это! – развел руками Аким. – Сначала Прокул… Вы сговорились?

– Ты несешь радость и счастье добрым людям и сурово наказываешь злых. Ты сломал руку Прокулу, убившего гладиатора из тщеславия, а он, вместо того, чтоб озлобиться и нанять убийц, сам принес тебе деньги и поклонился. Ты устроил судьбу бедных женщин и за несколько мгновений даровал свободу мне и брату.

– Кто твой брат?

– Афинодор… Родители продали нас маленькими, потому что в доме не было еды. Нас долго учили в школе, потому что ученый раб стоит много дороже. Юний приобрел нас для канцелярии императора, и с тех пор мы приберегали каждый сестерций для выкупа. Государственному рабу не нужно ждать милости хозяина, достаточно заплатить. Нам удалось скопить две тысячи сестерциев, а нужно четыре. Теперь мы свободны и богаты. Завтра я внесу деньги в казну и пойду присматривать себе дом. Через его порог я перенесу жену, и у меня будет семья.

– Невеста есть?

– Сидит напротив тебя. Это Мариам.

Я ошарашено посмотрел на свою подружку. Покраснев, она спрятала лицо в ладонях. Мне стало понятно, почему в последние дни Мариам отказывалась ночевать в моей комнате, ссылаясь на обычное женское недомогание. Пока мы бродили по Риму в сопровождении Афинодора, его брат не терял времени. Ревность больно сдавила мне грудь.

– Тогда все денарии женщинам! – заключил Аким и подвинул серебро на другой край стола.

К моему удивлению сирийки никак не откликнулись. Все смотрели на Акима и молчали.

– Не бог я! – сморщился он. – Смотрите, шрамы! Разве бога можно ранить?

– Бог может принять любой облик, – дрожащим голосом сказала Лейла.

– Тебе ли не знать мой облик! Кто расцарапал мне спину? Был бы я бог, превратил тебя в кошку – рыжую и дикую… (Лейла потупилась.) Ахилл! – повернулся Аким к рабу. – Налей вина! Или ты теперь такой важный, что мне тебе прислуживать?

Все рассмеялись, и пир продолжился. А назавтра мы покинули Рим…

Удивительно устроена память человека! Из огромного вороха воспоминаний, накопленного за долгие годы, она прихотливо избирает два-три и обращается к ним в минуты скорби и радости, в час покоя или тяжкого труда. Почему это происходит – ведомо только Господу, я так и не сумел понять. Смирился… Вот и сейчас, будто бы и не было этих тридцати шести лет, я воочию вижу отца, стоящего перед Сеяном. Уже рассвело, солнечный свет падает сквозь большое окно кабинета, отчетливо обрисовывая каждое движение мускулов на лице отца, каждую складку на его тоге. Отец спокоен и сосредоточен. Гладкая кожа туго обтягивает его череп – так что видна каждая косточка. Широкий лоб, глубоко посаженные, светло-серые, будто выгоревшие на солнце глаза, узкие губы, стройное, поджарое тело, сильные руки… Ладони… У моего отца они были огромные – руки солдата или землекопа. В детстве я желал иметь такие же. Но я унаследовал облик матери, и ладони у меня, несмотря на все труды, остались маленькими. В юности женщины часто говорили, что у меня красивые руки. Некоторые даже целовали их. Грех…

– Половина наших сенаторов мечтает о таком поручении, – говорит Сеян. – Но я избрал тебя, Луций Корнелий Назон Руф… Ты умен, опытен, находчив и честен. Ты отыщешь в злоумышленников, и это будет заговор, а не кучка жалких людишек, ни на что не способных, но у которых пытками вырвали ложное признание…

Сеян сидит в стороне от столба света, весь он – в тени, выражения лица не видно. Я понимаю, что сделано это умышленно, Слышен только голос – твердый и уверенный человека, привыкшего повелевать. Немного усталый… В кабинете, кроме меня с отцом и Сеяна, только Юний.

– Почему ты не поручишь розыск прокуратору? – спрашивает отец.

– Стоит ему намекнуть, как он вырежет пол Иудеи… – мне по-прежнему не видно лица консула, но я догадываюсь, что при этих словах он усмехается. – Понтий Пилат – храбрый солдат и исполнительный магистрат, но слишком любит силу. Он не заменим, когда нужно усмирить восставших, но если велеть ему открыть заговор, он истребит тысячи – и совсем не тех, кого нужно. Канцелярия и без того завалена жалобами на прокуратора Иудеи…

– Ему не понравится мой приезд.

– Мне бы тоже не нравился… Понтию придется терпеть. Я дам тебе свиток, обязывающий всех жителей империи, в том числе прокуратора, под страхом жестокого наказания не чинить тебе препятствия и оказывать всяческое содействие. Я потому избрал тебя, что уверен: ты не станешь злоупотреблять полномочиями. Это надутые индюки из сената, получив такой пергамент, стали бы потрясать им, вспоминая, от кого из богов-олимпийцев они ведут родословную, – я понимаю, что Сеян снова усмехается, и вспоминаю, что он происходит из незнатного всаднического рода. Я догадываюсь, что выбор, павший на отца, не случаен – консул не доверяет знати. – Начали они бы не с розыска, а с истребления личных врагов. Я прошу тебя помнить, что ты должен искать заговорщиков, а не воевать с прокуратором. У меня нет времени читать ваши доносы друг на друга. Постарайся действовать так, чтобы Понтий не стал врагом. В том, что вы подружитесь, я сомневаюсь, – слышно, как Сеян усмехается в третий раз, – я не знаю человека, который бы сумел встать близко к Пилату и долго на том месте удержался. В одном я уверен: сам Понтий в заговоре не замешан.

– Почему?

– Всем, что у него есть, он обязан мне. Никто в здравом умнее не станет бросать камень вверх – может упасть на голову… Видишь, я откровенен с тобой, префект!

Отец молчит.

– Что смущает тебя?

– Я не уверен в существовании заговора. Это могут быть просто фальшивомонетчики, возможна неумелая чеканка легиона, которому не хватило денег. В Римской империи многие бьют монету…

– Ты показывал ему денарии? – поворачивается Сеян к Юнию. – Все?

– Да, господин!

– Как оцениваешь работу? – теперь Сеян спрашивает отца.

– Очень хороша.

– Чем именно?

– Оттиск на всех денариях правильный и ровный. Когда молотобоец ударяет по чекану, даже у самого опытного заготовка немного смещается, к тому же удары бывают разной силы… Из сотни монет можно выбрать лишь двадцать-тридцать таких правильных.

– Полагаешь, фальшивомонетчики будут делать это?

– Не думаю. У тех, кто бил эти денарии, есть неизвестный нам инструмент.

– Простой фальшивомонетчик в состоянии изготовить такой?

– Сомневаюсь. Это очень дорого.

– Вот мы и дошли до сути! – хмыкает Сеян. – Тот, кто сделал эти денарии, богат. Если так, зачем чеканить фальшивки?