– Да ты же ослабил себя, – пробормотал он. – Заставив Шахар выбирать… Это и тебе повредило!

Да, повредило, и дело было вовсе не в паршивом ноже, хотя докладывать об этом я ему не собирался. Будь при мне моя полная сила, я бы одной волей убрал нож из тела. Или сам от него убрался. Я стряхнул руку Декарты и поднялся. Правда, мне пришлось кашлянуть еще раз или два, прежде чем самочувствие восстановилось. Спохватившись, я убрал кровь с одежды и пола.

– Я уничтожил некоторую часть ее детства, – сказал я, со вздохом оборачиваясь к Шахар. – Если честно, это была глупость. С детьми во взрослые игры играть вообще глупо. Правда, ты сама меня довела…

Шахар не ответила. Судя по лицу, она отходила от шока, и у меня внутри опять екнуло: вот и еще одно подтверждение вреда, который я ей причинил. Но когда Декарта подошел к сестре и его рука нашла ее руку, мне полегчало. Они посмотрели друг на дружку. Вот она, безусловная, нерассуждающая любовь – величайшая магия детства.

Почерпнув в этом прикосновении новые силы, Шахар вновь повернулась ко мне:

– Так почему ты передумал?

Мне нечего было ответить: внятной причины не было. Такой уж я есть – весь внезапный. Действую по первому побуждению.

– Думаю, потому, что ты готова была за него умереть, – сказал я. – Много раз видел, как Арамери приносили себя в жертву, но очень редко это был осознанный выбор. Вот я и заинтересовался.

Брат и сестра нахмурились, не вполне поняв мои слова. Я передернул плечами. Я тоже их не особенно понял.

– Короче, я вам должен одно желание.

Они снова переглянулись. Их лица были зеркалами, отражавшими полную растерянность. Я даже застонал.

– Значит, понятия не имеете, чего бы вам хотелось?

– Нет, – ответила Шахар, опуская взгляд.

– Приходи сюда еще через год, – быстро нашелся Декарта. – Этого времени нам хватит с избытком, уж что-нибудь придумаем. Ты ведь сможешь прийти? Мы… – Он помедлил. – Мы тогда даже поиграем с тобой. Только не в такую игру, как сегодня.

Я засмеялся и помотал головой:

– Да уж, от этих игр удовольствие небольшое. Что ж, договорились. Вернусь через год. И чтобы вы были готовы!

Они дружно кивнули, и я быстренько убрался прочь – зализывать раны, восстанавливать силы. И с растущим изумлением гадать, во что же я вляпался.

Как всегда, когда на душе было смутно, я разыскал своего отца, Нахадота.

Найти его было нетрудно. В необозримом пространстве державы богов он был точно громадная, вечно путешествующая буря, наводящая ужас на тех, кто оказывался на пути, и дарующая духовное возвышение тем, кого она миновала. Можно было посмотреть в любую сторону и, в посрамление всякой логики, узреть его вдалеке. Почти столь же заметными были и меньшие сущности, дрейфующие неподалеку: их неудержимо притягивало его грозное, мрачное величие, вполне способное, кстати, любого из них уничтожить.

Приблизившись, я увидел множество своих родственников, представавших во всей своей искрящейся и разнообразной красе: там были элонтиды, мнасаты и даже несколько ниввахов вроде меня. Одни простерлись ниц перед нашим темным отцом, другие тянулись к черному не-свету, составлявшему его сущность, настежь распахивая души навстречу мимолетнейшей толике его одобрения. Однако у него имелись свои любимцы, а среди них многие прежде служили Итемпасу. Долго же им придется ждать.

Что до меня, то, едва коснувшись окраинных ветров этой бури, я ощутил, насколько мне здесь рады. Многослойные стены его присутствия раздвинулись, пропуская меня, причем каждый слой ушел в свою сторону. Я ощутил на себе полные зависти взгляды своей менее везучей родни и ответил им взором, полным презрения. Кое с кем из сильнейших мне пришлось поиграть в гляделки, но в итоге все они опустили глаза. Вот же трусливые и бесполезные существа! Спрашивается – где они были, когда Наха так в них нуждался? Ну и пусть теперь просят прощения еще две тысячи лет!

Минуя последнюю завесу, я обнаружил, что принимаю телесную форму. Это был добрый знак. Когда отец пребывал в дурном настроении, он отбрасывал любой облик и принуждал к этому всех посетителей. А еще – совсем здорово! – тут присутствовал свет: ночное небо, расцвеченное дюжиной бледных лун, бежавших по разным орбитам. Каждая проходила все свои фазы, меняя цвет с красного на золотой и далее на голубой. Под небом расстилался суровый пейзаж, обманчиво плоский и безжизненный, там и сям нарушаемый едва намеченными деревьями и горбатыми тенями, могущими сойти за холмы. Мои ноги коснулись земли, выстланной мелкой галькой, отполированной до зеркального блеска: камушки запрыгали, зарокотали и отозвались, точно крохотные неистовые существа. Из пяток пошла вверх упоительная вибрация. Деревья и холмы состояли из той же сверкающей гальки. И если бы только они: насколько мне было известно, она же была веществом неба и лун. Нахадоту очень нравилось играть с нашими ожиданиями.

Так вот, под чудесным калейдоскопом блистающих небес я увидел отца, бесцельно забавлявшегося со своим видимым обликом. Я приблизился и некоторое время наблюдал, как он меняет облик, как все его члены претерпевают далеко не изящные метаморфозы, хотя временами он случайно становился исключительно грациозным. Он никак не давал понять, что заметил мое появление, хотя, конечно же, знал, что я рядом. Спустя какое-то время он прекратил это занятие и целенаправленно опустился на трон, подобный мягкому дивану, – тот сформировался из ниоткуда у меня на глазах. Тогда я поднялся и встал рядом с ним. Он не посмотрел на меня. Его лицо было обращено к лунам, и теперь оно почти не менялось, на нем лишь играли отсветы небесного света. Он не открывал глаз. Плоть менялась, неизменными оставались лишь ресницы, длинные и темные.

– Верный мой, – произнес он наконец, и отполированная галька задрожала от низких обертонов его голоса. – Ты пришел утешить меня?

Я открыл было рот, чтобы сказать «да», но удивленно замер, поняв, что это неправда. Нахадот взглянул на меня, рассмеялся негромко и не без жестокости и расширил свой диванный трон. Он слишком хорошо меня знал. Пристыженный, я присоединился к нему, устраиваясь в переменчивом изгибе его тела, под локтем. Он погладил меня по волосам, по спине, и, хотя в тот момент я был и не в кошачьей форме, ласка порадовала меня.

– Ненавижу их, – сказал я. – И одновременно люблю.

– Это потому, что ты, как и я, знаешь, что есть вещи, которых не избежать.

Я застонал и театральным жестом заслонил ладонью глаза, добившись, правда, только того, что картинка резче впечаталась в мои мысли: Йейнэ и Итемпас действуют совместно, смотрят друг на друга с изумлением и восторгом. И что дальше? Наха и Итемпас? Все Трое вместе? Такого этот мир не видал со времен демонов. Я опустил руку, посмотрел на Нахадота и увидел на его лице такую же трезвую сосредоточенность. Неизбежное. Я оскалил зубы и позволил им вырасти и стать по-кошачьи острыми. Потом сел и уставился на него.

– Так ты хочешь этого самовлюбленного, тупоголового мерзавца? Хочешь?

– Я всегда хотел его, Сиэй. Ненависть не отменяет желания.

Он имел в виду эпоху до рождения Энефы, когда они с Итемпасом, побыв врагами, стали возлюбленными. Я, однако, предпочел истолковать его слова в настоящем времени: вырастил когти и запустил их в текучее пространство, составлявшее его плоть.

– Подумай о том, что он с тобой сделал, – сказал я, то выпуская когти, то убирая. Я не мог причинить ему боль. И не стал бы причинять, даже если бы мог. Есть множество иных способов передать разочарование и обиду. – С нами сделал! Наха, я знаю, ты изменишься, ты должен меняться, но не в этом же отношении! Зачем возвращаться к былому?