Уже на следующий день танки советского производства, но с голубой звездой Давида на броне вошли в Иерусалим. Противопоставить современной военной технике и, что важнее, очень хорошо подготовленным и вооруженным бойцам АОИ англичане ничего не смогли. На раскаленных жарким солнцем плитах древнего города, которые помнили очень многое, вплоть до последних шагов самого Христа на Голгофу, обнимались евреи и арабы, иудеи и мусульмане, христиане и неверующие. Их страна теперь была свободна от ига коварного Туманного Альбиона. Здесь же, на этих древних плитах, между которыми скопилась пыль веков, два лидера провозгласили независимый Израиль. Давид Бен-Гурион, с тридцать пятого года возглавлявший Еврейское агентство («Сохнут»), а недавно ставший еще и лидером МАПАЙ (рабочая партия Израиля). Молодой, но уже имеющий огромный авторитет Менахем Бегин, сумевший возглавить всю вооруженную борьбу против захватчиков. После скончавшегося от тяжелой болезни в Нью-Йорке Зеева Жаботинского Бегин стал руководителем объединенных «Эцеля» и «Бейтара». И теперь два лидера только что провозглашенного государства стояли на наспех сколоченной трибуне и… плакали. У них, у их народа была теперь своя страна. Десятки лет борьбы. Но сколько труда и боев было еще впереди! Ведь надо было помочь освободить от англичан окружающие их Израиль страны.

Я когда-нибудь сойду с ума! Этот ее взгляд пронзительно-синих глаз… Искушающая улыбка… Вся ее манящая гибкая фигура на мокрых измятых простынях…

Я сам не понял, как стал успевать делать все. Любые вопросы решались теперь очень быстро. Сложные проблемы неожиданно оказывались простыми. Всего-то и надо было на них посмотреть с нужной стороны. А как стала подчиняться мне машина! Нет, не подчиняться. Я сливаюсь со своим «Яком» в одно целое и очень точно чувствую, что нам можно, а что не очень. Легко попадаю в конус чуть ли не с километра. Я спокоен и холоден в воздухе. Прицеливаюсь и заранее знаю, что попаду в мишень. Я просто чувствую, где она будет через те секунды, которые потребуются снарядам моей тридцатимиллиметровой пушки, чтобы достичь ее. Горячим и очень возбужденным я буду значительно позже. Увы, но я несколько загонял Сашу Покрышкина и присоединившегося к нам Павла Рычагова. А групповые бои – это вообще что-то. Они вдвоем мочат условного противника, а я как-то успеваю крутиться и прикрывать их обоих. Впрочем, нас теперь две пары. Вызвал с фронта своего привычного ведомого Николая Зарубина. Он уже капитан. Колину грамоту Героя Советского Союза я сам подписывал. Заслужил парень. Все равно на фронте сейчас работы почти нет. Очередная оперативная пауза после взятия Ирана. Немцы нападать на нас не могут, им просто нечем еще. Не успели подготовить новую армию. А мы не хотим, пока полностью не будем готовы к сокрушительному удару. В общем, работаем пока над совершенствованием. Летаю теперь минимум каждый второй день. И что я буду делать, когда на пятидневную рабочую неделю перейдем?

Но как же хорошо теперь дома! Еду на Ближнюю дачу и знаю – Галина меня ждет. Во сколько бы я ни приехал, всегда увижу ее радостный взгляд, почувствую мягкие сладкие губы на своих. Как смотрю на свою любимую, так у меня сразу что-то твердеет. И как с этим бороться? И надо ли?

– Васенька, пойдем спать, – скажет она, облизнув губы, и так озорно и ласково улыбнется…

Эта ее лукавая искушающая улыбка, которая так много обещает… Нет, я точно сойду с ума! Как минимум на эту ночь…

Нет, Лаврентий Павлович, это было решение отца, и отменять его я не собираюсь.

Вася, но оно же противоречит Конституции Советского Союза, – продолжал убеждать меня Берия.

Я посмотрел прямо в глаза этого очень уважаемого мною человека через увеличивающие круглые линзы пенсне на его переносице.

Папу вы так же бы убеждали?

Маршал ухмыльнулся:

Умеешь ты, Василий, задавать вопросы. Уговорил. Но что будем делать сейчас?

Как что? Менять конституцию. Выкинем несколько статей и добавим новые.

Это тебе что, инструкция к посудомоечной машине, чтобы вот так по твоему желанию пункты менять? – спросил Берия и задумался.

Я закурил сигарету и стал ждать, что он скажет. Да, с основным законом государства у нас здесь довольно весело. Если Конституции двадцать четвертого и тридцать шестого годов были тождественны тому миру, то вот Конституция тридцать восьмого года, названная здесь Второй Сталинской, была по- своему контрреволюционна, так как разрешала в достаточно широких пределах частную собственность на средства производства. Как назовут Основной закон Союза сорок первого года? Конституция Сталина-младшего? Но вот сто двадцать шестую статью я непременно поправлю. Не должно быть одной партии. Или, в моем Союзе, не должно быть их вообще! Но это уже следующий этап.

Василий, а ты уверен, что Иосиф Виссарионович собирался вводить такие изменения?

Опять двадцать пять! Да, Синельников тогда здорово придумал, как дешево и сердито захватить Канаду. Но вот возложить весь труд по почти добровольному вхождению новой республики в Советский Союз на Североамериканские Соединенные Штаты – это моя идея, когда я был еще полковником ФСБ в том мире. Хорошо мы тогда с отцом поспорили! И о многопартийности в том числе. Черт! Уже столько времени прошло, а все продолжаю спорить с ним в своих мыслях. Но уже не со сторонних позиций человека не отсюда, а как сын, продолжающий его дело.

Не просто уверен, Лаврентий Павлович, – знаю.

Но зачем нам столько партий?

Ну что, пора? Намеков я давал уже достаточно.

Нам вообще не нужны партии. Но вот чтобы убрать их все, сначала их должно быть как минимум несколько.

Все, Рубикон перейден! Сказано вслух и громко.

Ты хочешь убрать Коммунистическую партию Советского Союза?

Ух, как он на меня смотрит! Кажется, сейчас насквозь прожжет.

Вы правильно меня поняли, – я не отвожу взгляда. Это не детская игра в гляделки, кто кого пересмотрит. Здесь достаточно всего одной-двух секунд. Он примет к сведению информацию, не соглашаясь с ней. Примет, но обдумывать сразу не будет. Не может, потому что все его естество просто восстает против этого. Убеждения всей жизни не позволяют. Но вот еще чуть-чуть, и он будет готов выслушивать доводы. Но только выслушивать, не соглашаясь. А уж только потом Берия начнет их осмысливать.

Лаврентий Павлович, а вы присмотритесь повнимательней к нашей партии. В ней уже сейчас можно заметить отдельные признаки кастовости. Карьеристы идут в партию, потому что без нее им наверх не подняться. В результате когда-нибудь ситуация дойдет до того, что на вершину власти смогут попасть не лучшие, а хитрозадые, извините за грубость. Которым власть нужна ради самой власти, – начал я даже не с самого важного.

Он молчит, но слушает внимательно.

Ну, ведь как там основоположники Маркс с Энгельсом писали? Построение бесклассового общества возможно только в мировом масштабе. Голая теория. И подтвердить ее фактами нельзя. В то же время общество само не стоит на месте. Сегодня уже полностью понятно, что на данном этапе развития цивилизации объединить человечество в масштабах планеты невозможно. Как следствие – невозможно построить коммунизм. Зачем нам тогда партия, основная цель которой невероятна в принципе?

А каким ты вообще видишь общественное построение нашей страны? – неожиданно спросил маршал.

О! Значит, он уже сейчас частично согласен на запрет компартии?

Сложно это все, Лаврентий Павлович. Очень сложно. Рассматривать государство без учета структуры его управления невозможно. Надо как-то ранжировать общество. Я вижу три основных уровня. Подданные нашей державы, граждане и элита.

Элита наследственная? – почти перебил меня Берия. Вот умеет он смотреть в корень.

Ни в коем случае. Иногда природа отдыхает на детях даже великих людей, – усмехнулся я, – Возврат к монархии никому не нужен. Да нас просто народ не поймет. Возврат сегодня в Советском Союзе к царизму даже теоретически невозможен. Мне дико хочется создать такое общество, чтобы наверх пробивались самые умные, трудолюбивые, талантливые и честные. При этом они отчетливо должны сознавать, что чем выше они будут стоять на ступеньке общественной лестницы, тем большая ответственность будет ложиться на их плечи. Более того, мы здесь и сейчас уже достаточно близко подошли к построению такого общества.