Все, кому дорог образ знаменитого и горячо любимого в народе адмирала, кого интересует его флотоводческая и научная деятельность, должны сказать слова благодарности автору книги «Дома Голубевых» Марине Полевой. Она, пожалуй, как никто другой, даже из тех, кто занимался специально биографией адмирала, приоткрыла нам историю его родственных связей, судьбу прямых потомков. Вот что пишет она: «А.С. Голубева с сыном Вадимом Голубевым (внуком адмирала. — В.Б.) и матерью Капитолиной Николаевной жили во Франции, возможно в Ницце. В воспоминаниях М. Кшесинской есть упоминание о ней. Сын адмирала В.С. Макаров во время гражданской войны был начальником 1-го дивизиона артиллерии белой флотилии Верховного Правителя России адмирала А.В. Колчака. Затем он жил в Америке, куда, очевидно, переехали его мать и сестра. В США В. Макаров издал книгу о своем отце… Как сложилась судьба внука адмирала Макарова — Вадима — неизвестно».
Неизвестной пока остается и судьба зятя Макарова — Льва Викторовича Голубева. Его следы теряются весной 1918 года. Зато известна судьба матери братьев Голубевых — Анны Петровны. Ее выселили из особняка и свой век доживала она во дворовом флигеле на попечении младшего внука Ивана Викторовича Голубева, торговавшего папиросами и подрабатывавшего сторожем.
Осенью 1918 года в особняке Голубевых открылась библиотека, впоследствии получившая имя Льва Николаевича Толстого. Тогда же у дома стал на время и другой адрес — проспект Пролетарской Победы, 10.
Основателем библиотеки был выпускник и преподаватель уже упомянутого мною Императорского историко-филологического института А.М. Ловягин. Конечно же, создавалась библиотека не на пустом месте. В ее основу легло богатейшее книжное собрание камергера Голубева. Правда, уже в конце 20-х годов библиотека подверглась первой чистке. Неугодные, вредные для «пролетарской победы» книги сносились во двор Андреевского собора и там под дождем и снегом, в ожидании окончательного приговора, возвышались горой.
Многие поколения василеостровцев помнят эту библиотеку. Она — одна из немногих, которые продолжали работать и в годы блокады. Бывало, что в нетопленом читальном зале собиралось по 20-30 человек. Спрашивали в основном литературу об историческом прошлом Родины, а когда в 43-м в городе занялись огородничеством, проснулся интерес к всевозможным сельскохозяйственным брошюрам. Библиотека обслуживала госпитали, ее сотрудники выступали с лекциями в воинских частях. Одним словом, выполнялся некогда царствовавший в этом доме девиз: быть полезным своей Родине.
Я помню эту библиотеку еще до войны. Мне лет шесть и я уже научился читать. Но книги выбирает для меня отец. Он стоит перед деревянным барьером и о чем-то переговаривается с седой тетенькой в больших очках, в то время как я отчаянно корчу рожи перед огромным зеркалом при входе в зал…
Уже в юности я обратил внимание на внутреннее убранство библиотеки, на ее наборные паркеты, на двери из карельской березы, лепной потолок, старинные дубовые шкафы и огромный стол, вокруг которого рассаживались посетители читального зала. Однажды поинтересовался у библиотекарей: что здесь было когда-то? И услышал, что владел этим домом богатый буржуин, а внутренней отделкой дома по заказу буржуина занимался не кто иной, как будущий великий архитектор Иван Александрович Фомин. Все сказанное о Фомине, как я проверил впоследствии, оказалось сущей правдой.
В этих некогда оформленных Фоминым интерьерах, собственно, я и пристрастился к чтению довольно серьезных книжек. Библиотеки у нас с матерью не было; книги, которые годами собирал отец, сгорели в блокадной печке, а новыми мы еще не успели разжиться. Мне нравилось проводить здесь вечера: в двух шагах от собственного дома, в уюте, тепле и мягком свете настольных ламп. Кстати, домой мне книги одно время не выдавались по причине утери «Опытов» Монтеня, а за столом читать разрешалось, к чему я постепенно, видимо, и привык. Здесь же, не пройдя из-за слабых легких отбор на океанографию, которой я мечтал заняться, поступив на географический факультет Университета, стал готовить себя к будущности филолога, к экзаменам, которые мне вновь предстояло держать. Я еще не знал, что моих баллов, набранных два года назад при поступлении на геофак, окажется вполне достаточно для перевода на отделение журналистики филфака. Особенно, если при этом будут газетные публикации. А они, слава богу, уже были.
Правда, публикации эти, а может быть, печатные органы, в которых они появлялись, не очень-то нравились моему тогдашнему приятелю, будущему большому, а тогда начинающему поэту Глебу Горбовскому. «Смена» — тьфу! — любил повторять юный Глеб Яковлевич. Он шаркал при этом подметкой по тротуару, как если бы растирал плевок, и добавлял еще кое-какие слова. Впрочем, как я подозревал, сам он был не прочь напечататься на страницах этой самой «Смены».
С Глебом и связано одно мое необычное, скандальное посещение библиотеки Льва Толстого.
О нем он вспомнит многие годы спустя в своих заметках литератора «Остывшие следы». «Тогдашнее наше шествие с Бузиновым по Большому проспекту, — пишет Горбовский, — обращало на себя внимание прохожих. Причиной проявленного интереса послужили наши эпатирующие наряды, в которые мы облачились в тот день. Во-первых, яркие женские шляпы. Старомодные, из довоенных материнских залежей. Шляпы с вуалетками, перьями и огромными полями! В своей шляпе я проделал отверстие и выпустил наружу залихватский клок волос. На спинах у нас алели бубновые тузы, нашитые на жилет и кофту опять же — не из нашего с Бузиновым молодежного гардероба. На штанах — вызывающие заплаты, которых в послевоенные, отнюдь не джинсово-хипповые годы почему-то все жутко стеснялись. В таком виде, держась на людях, как можно невозмутимее, заявились мы в библиотеку имени Льва Толстого. И потребовали выдать „Дневник писателя“ Достоевского, чем еще больше повергли своих зрителей в уныние и трепет, ибо „Дневник писателя“ слыл тогда чуть ли не запрещенной книгой. Получив отказ, мы запросили брошюру критика Ермилова „Достоевский — мракобес и реакционер“, которую предусмотрительно взяли из дома и держали до поры до времени за пазухой.
Получив из рук молоденькой библиотекарши брошюрку (а надо сказать, что в библиотеке я был записан давно), мы откровенно накинулись на сию жалкую книжонку и с диким рычанием на глазах изумленной публики разорвали ее на мелкие клочки. Дело подходило к вызову милиции, когда из-под полы кофты была извлечена копия и мы, извинившись за причиненное беспокойство, покинули заведение…»
Здесь я прерву затянувшуюся цитату. Надо сказать, что, если подходить ко всему сообщенному Глебом Яковлевичем с позиции рассказа Акутагавы «Ворота Расемон», то я оставляю за собой право обозревать место преступления собственным оком. Не помню я про Ермилова. Про шляпы и тузы на жилетках помню, а вот про Ермилова запамятовал. По-моему, ретировались мы из библиотеки, не разрывая на клочки никаких брошюр. Был эпатаж — это да! Маленькие Франсуа Вийоны, рано ставшие баловаться вином и жаждущие острых ощущений, мы порой просто искали публичных скандалов и находили их. Тем более, было это через год после смерти Сталина, и гены страха уже давали сбой, переставали работать в режиме самосохранения…
Это Глеб тех далеких лет. Я люблю его, может быть, больше всех других поэтов. Он мой, родной, василеостровский.
Пройдут годы, и библиотека имени Льва Толстого переедет на Шестую линию в дом № 17. А в ее бывших апартаментах на Большом откроется консульство ГДР, которое еще годы спустя сменит Дом немецкой экономики и представительство Гамбургской торговой палаты.
По занимаемой на петербургском радио должности когда-то я имел право «выходить на паркет», то есть посещать, естественно, по приглашению, приемы и пресс-конференции в консульствах стран социалистического содружества. Я был хорошо знаком с консулом ГДР Хайнцем Бауэром. Обычно, после третьей под красную рыбку, когда общество у стола начинало кучковаться и травить анекдоты, я, прижавшись спиной к кафельной печи, вкрадчиво обращался к консулу со своим фирменным разговором. Это был отработанный номер. Речь шла о первом владельце этого дома, купце первой гильдии, василеостровском немце Адольфе Фридрихе Юнкере и создателе особняка, талантливом архитекторе, тоже немце по происхождению, Роберте Гедике. О купце я всегда врал напропалую, так как не знал ничего, кроме его имени. О Гедике же зато блистал почерпнутыми из какой-то книжки сведениями. Вежливый, круглый, как колобок, консул слушал или делал вид, что слушает меня. В эти минуты он был похож на кота, проглотившего вкусную мышь.
