– Можешь звать меня Паук. Кстати, ты пригласишь меня войти?

– Да. Приглашу. Конечно, приглашу. Пожалуйста. Входи.

Толстый Чарли первым стал подниматься по лестнице.

Невозможное случается. Когда такое происходит, большинство людей справляются как могут. Сегодня, как и в любой другой день, приблизительно пять тысяч человек на планете столкнутся с событием, вероятность которого одна на миллион, и никто не откажется верить своим глазам и ушам. Большинство (каждый на своем языке) скажут что-нибудь вроде «Странная штука жизнь, верно?» – и займутся своими делами. Толстый Чарли пытался отыскать логичное, разумное, здравое объяснение происходящему, а еще силился свыкнуться с мыслью, что брат, о котором он не подозревал, поднимается за ним двумя ступеньками ниже. Войдя в кухню, они остановились.

– Хочешь чашку чая?

– Кофе есть?

– Боюсь, только растворимый.

– Сойдет.

Толстый Чарли повернулся к чайнику.

– Значит, приехал издалека? – спросил он.

– Из Лос-Анджелеса.

– Как долетел?

Брат присел за кухонный стол. Пожал плечами. Такое движение может означать все что угодно.

– М-м-м… Ты надолго в Лондон?

– Пока не задумывался.

Незнакомец – Паук – оглядел кухню Толстого Чарли так, словно никогда не бывал на самой обычной кухне.

– Какой любишь кофе?

– Черный как ночь, сладкий как грех.

Толстый Чарли поставил перед ним кружку и передал сахарницу.

– Накладывай.

Паук ложку за ложкой клал в чашку сахар, а Толстый Чарли только смотрел во все глаза.

Между ними действительно было семейное сходство. С этим не поспоришь, хотя одно это не объясняло острого ощущения знакомости, которое накатило на Толстого Чарли при виде Паука. Паук выглядел таким, каким Толстый Чарли видел себя в мечтах, а не стеснительным, слегка разочаровывающим малым, какого он с монотонной регулярностью встречал по утрам в зеркале. Паук был жилистее, выше, элегантнее. Черная с красным кожаная куртка и черные кожаные штаны в обтяжку сидели на нем как вторая кожа. Толстый Чарли постарался вспомнить, такая ли одежда была на крутом малом из его сна. Паук словно бы подавлял все вокруг: всего лишь сидя по другую сторону стола от него, Толстый Чарли чувствовал себя неловким, дурно сложенным и глуповатым. Дело было не в одежде, а в сознании, что сам он в таких вещах выглядел бы жалким клоуном. Дело было не в том, как Паук улыбался (небрежно, радостно), а в холодной, непреложной уверенности самого Толстого Чарли, что даже практикуйся он перед зеркалом до конца времен, ему все равно не выдавить улыбку и вполовину столь обаятельную – чуть нахальную, чуть галантную.

– Ты приезжал на мамину кремацию, – сказал Толстый Чарли.

– Я собирался подойти к тебе после службы, – отозвался Паук, – но решил, что это не самая удачная мысль.

– Жаль. – Тут Толстому Чарли кое-что пришло в голову. – Я думал, ты и на папины похороны придешь.

– Что? – переспросил Паук.

– На папины похороны. Во Флориде. Пару дней назад.

Паук тряхнул головой.

– Он не мертв! Уверен, я бы знал, если бы он умер.

– Он мертв. Я его похоронил. Ну, во всяком случае, засыпал могилу. Спроси миссис Хигглер, если хочешь.

– Как он умер?

– Сердечный приступ.

– Это ничего не значит. Это только говорит, что он умер.

– Ну да. Умер.

Паук перестал улыбаться. Теперь он смотрел в свой кофе, будто надеялся там найти ответ.

– Надо бы самому посмотреть, – пробормотал он. – Нет, я тебе, конечно, верю. Но когда речь идет о твоем старике… Даже если твой старик одновременно мой старик.

Он скривился. Толстый Чарли прекрасно знал, что значит эта гримаса. Она достаточно часто возникала на его собственном лице, когда заговаривали о его отце.

– Она живет все там же? В доме по соседству с тем, где мы выросли?

– Миссис Хигглер? Да, там же.

– Ты, случаем, ничего оттуда не привез? Открытку? Может, фотографию?

– Целую коробку.

Большую картонную коробку Толстый Чарли еще не открывал. Она так и осталась забытая в коридоре. Принеся ее в кухню, он поставил ее на стол. Потом кухонным ножом разрезал скотч, которым она была оклеена. Запустив тонкие пальцы в коробку, Паук перелистнул фотографии точно игральные карты, пока не нашел одну двадцатилетней давности, на которой их мать и миссис Хигглер сидели на крыльце у последней.

– И крыльцо еще на месте?

Толстый Чарли напряг память,

– Кажется, да.

Позднее он так и не мог сообразить, увеличилась ли фотография или Паук уменьшился. Он мог бы поклясться, что ничего такого на самом деле не произошло, тем не менее бесспорным было одно: Паук ушел в фотографию, которая замерцала, пошла рябью и его поглотила.

Толстый Чарли потер глаза. Шесть утра, он в кухне один. На столе картонная коробка с бумагами и фотографиями, рядом – пустая кружка. Кружку Толстый Чарли поставил в раковину. Потом прошел по коридору в спальню, рухнул в кровать и проспал, пока будильник не зазвонил в четверть восьмого.

Толстый Чарли проснулся.

Мысли у него путались: вспоминался то сон, в котором он встретился с братцем-шоуменом, то тот, в котором к нему явился президент Тафт заодно со всеми персонажами из «Тома и Джерри». Приняв душ, Толстый Чарли пошел на работу.

И весь рабочий день что-то свербило у него в голове, но он никак не мог понять что. А потому у него все валилось из рук: он клал вещи не туда и то и дело что-нибудь забывал. В какой-то момент даже запел, сидя за столом, но не от счастья, а потому что забыл, что так не положено. Поймал он себя на этом только, когда сам Грэхем Хорикс просунул голову в его шкаф-кабинет, чтобы его одернуть.

– Никаких радио, плейеров или прочей аудиоаппаратуры в офисе, – с видом злобного хорька сказал Грэхем Хорикс. – Такое разгильдяйство в рабочем помещении недопустимо.

– Это не радио, – признался Толстый Чарли, уши у него пылали.

– Нет? Тогда что, скажите на милость?

– Я.

– Вы?

– Да. Я пел. Извините, пожалуйста…

– Готов был поклясться, что это радио. Надо же так ошибиться! Господи всемогущий! Ну, с такими поразительными способностями, с такими талантами вам следовало бы оставить нас ради сцены… Так сказать, услаждать слух больших аудиторий, возможно, даже в летнем театре на пирсе, а не занимать стол в офисе, где простые смертные пытаются работать. А? Мы здесь способствуем творческим карьерам.

– Нет, – пробормотал Толстый Чарли. – Я не хочу от вас уходить. Просто не подумал.

– Тогда вам нужно научиться воздерживаться от пения… За исключением ванны, душа или, быть может, трибун, когда болеете за любимую футбольную команду. Кстати, я болею за «Хрустальный дворец». Не то скоро поймете, что вам пора искать другое место.

Толстый Чарли улыбнулся, но тут же понял, что ему не до улыбок, и сделал серьезное лицо, но Грэхем Хорикс уже ушел, поэтому Толстый Чарли только выругался себе под нос, сложил на столе руки и ткнулся в них головой.

– Это вы пели? – спросила новенькая из отдела по связям с клиентами-артистами. Толстому Чарли никогда не удавалось запомнить имен сотрудниц: только выучишь, они уже уходят.

– Боюсь, что так.

– Что вы пели? Хорошо звучало.

Толстый Чарли сообразил, что не знает, и только пожал плечами:

– Не знаю. Я не слушал.

Девушка рассмеялась, но тихонько, чтобы не привлечь внимания начальства.

– Он прав. Вам бы записываться, а не здесь прозябать.

На это Толстый Чарли не нашелся, что ответить. Зардевшись, он начат вычеркивать цифры, делать пометки, собирать самоклеющиеся бумажки с записками и клеить их на экран, пока не удостоверился, что девушка ушла.

Позвонила Мэв Ливингстон: не будет ли Толстый Чарли так добр попросить Грэхема Хорикса связаться с управляющим в ее банке. Он пообещал сделать все, что сможет. В ответ миссис Ливингстон с нажимом посоветовала ему постараться.