Надолго, как впоследствии оказалось.

Почти месяц он шатался невесть где, а когда вернулся, я узнала его лишь по татуировке-штрихам да по лисьему взгляду прозрачно-карих глаз. Искра сменил облик, превратившись из жеманного, тонкого, как веточка, и моложавого юноши с лицом дамского угодника в мужчину, при одном взгляде на которого любой нормальный человек постарался бы как можно быстрее перейти на другую сторону улицы. Строгое, неулыбчивое лицо, которое могло бы быть красивым, если бы было хоть чуточку более живым, квадратный подбородок и телосложение, на две трети приближенное к реальным пропорциям железного чудовища. Не то что прежняя юношеская субтильность. Харлекин по-прежнему был рыжим, но вот шикарный хвост волос остался в прошлом, сменившись странным дикарским сочетанием коротких, до плеч, слегка волнистых прядей и длинных тонких косичек, увешанных серебряными бусинками.

Он охотился на человека и преуспел. Напомнил мне, что харлекин не только оборотень, покрытый железной броней, не только тепло, к которому можно прижаться холодной ночью, чтобы согреться. Это еще и хищник, которого сколько ни корми с рук, все равно рано или поздно уйдет в лес на охоту, ведь охота — это не только теплое свежее мясо, это сладость погони, пьянящее чувство победы. Это — свобода от оков серого безразличия, навязанных Загрядой. Страшная, неприемлемая для человека свобода.

Но ведь он, как и я, не человек…

Я тогда спросила у него, на кого он пытается произвести впечатление? На меня, на дудочника, который непременно явится еще в Загряду, как только дороги немного подсохнут, или на окружающих, до того не воспринимавших долговязого тощего юношу с фальшионом как серьезного противника? Зачем нужно было убивать, чтобы сменить облик? Но Искра только отмахнулся и неожиданно попросил разрешения остаться в ромалийском зимовье.

Холодный, сырой ветер скользнул под воротник теплого женского кафтана, застегнутого до самого горла на крупные медные пуговицы, огладил ледяными невидимыми пальцами открытый затылок. Я поежилась и плотнее запахнула уголки цветастого головного платка. Забавно я, наверное, сейчас выгляжу — скорее всего, похожа на нахохлившуюся ворону, которую кто-то шутки ради раскрасил в непривычно яркие цвета. Кончики пальцев пожелтели от постоянной работы с крепкими травяными настоями, кое-как суженные воском Ровинины перстни постоянно переворачивались камнями вниз, к ладони, от непрекращающегося звона бубенчиков на браслетах и в волосах ныли виски. И как только Ровина это все выдерживала? Дело привычки или все-таки есть что-то такое в людях, что делает их значительно крепче любой нечисти?

Спину окатило чужим горячечным теплом, а потом на мои плечи тяжело легли широкие ладони. Я вздрогнула всем телом, с трудом удержав непрошеный удивленный возглас, и обернулась.

— Раньше ты не подкрадывался ко мне со спины. Новый облик — новые привычки?

Искра лишь улыбнулся, нависая надо мной подобно скале.

— Нет, скорее это ты слишком очеловечилась. — Голос у него остался прежним — глухим, рокочущим, только к нынешнему облику харлекина он подходил много больше. Искра наклонился так, что длинные тонкие косички с узорчатыми серебряными бусинами скользнули по моей щеке, заставив поежиться: — Разве раньше ты не почуяла бы мое присутствие до того, как я подойду чересчур близко? Или лирхи лишены интуиции?

— А может, все дело в том, что теперь не чувствую в тебе угрозы? — в тон ответила я и отвернулась, уставившись на грязно-бурую ленту дороги, устремлявшуюся прочь от города за холм. Скорей бы май. Грязь высохнет, и можно будет вывести табор из проклятого места. Придут змееловы или нет, но ромалийцам нельзя здесь оставаться. По обычной дороге или же по серебряной ленте-тропе берегинь, но мы уйдем из Загряды, и даже Госпожа не помешает нам.

— Ты не чувствовала Госпожу и в городе, пока не стало слишком поздно. И ты все еще ей доверяешь? Где же тогда опасность, что грозит нам дальше? — спросил он, осторожно проводя по моей щеке грубой ладонью, словно стирая прикосновение настывших на холоде металлических бусин.

— Доверяю. Разве ты сумел хотя бы дотянуться до меня тем вечером? Так почему я должна была ощущать угрозу в том, у кого недостаточно сил, чтобы мне навредить? — Я улыбнулась, склонив голову набок, ощущая, как дрогнула сильная, жесткая рука, легонько касающаяся моей кожи. — Хочешь, погадаю, откуда придет настоящая беда: из-под земли или все-таки с дальней дороги?

— Да-да, мне очень понравился результат предыдущего твоего гадания. Стоило бросить тарры, как явился дудочник. Змейка, я думаю, что только ты возьмешься за них, господин-с-дудочкой снова явится по наши души. И на этот раз так легко мы не отделаемся. Ты все еще веришь своим предчувствиям?

— Я теперь лирха. А лирхи живут предчувствиями.

Тяжелая ладонь неохотно соскользнула с моей щеки, когда я поднялась на ноги, и мы с Искрой оказались разделены поваленным бревном. Зазвенели-запели золотые бубенцы на браслетах, когда я подхватила лежащий на земле деревянный узорчатый посох, провернула его в воздухе и ступила на первый круг танца. Шаг, другой — пожухлая трава под ногами вначале покрывается белесым инеем, а потом неожиданно поднимается, зеленея и распускаясь мелкими желтоватыми цветочками. Посох в моих руках дергается, как живой, качается, наподобие маятника — с севера на юг, с запада на восток, словно избирая направление. Резкий поворот, голубая юбка взмывает бирюзовым крылом, мягко опадает, щекоча ноги пышными оборками. Звенят монетки, вплетенные в косы, звенят колокольчики на ножных браслетах. Я разжимаю пальцы, и посох падает, вонзаясь нижним концом в раскисшую после сошедшего снега землю. Дрожит и медленно кренится, указывая навершием за холм, туда, куда устремлялась северная дорога, — к славенской столице, Новограду.

Я остановилась, глядя на посох.

— Вот тебе и ответ. Змеелов принесет нам больше проблем, чем Загряда, иначе эта палка просто упала бы на землю.

Харлекин с минуту помолчал, мрачно вглядываясь в туманную даль, а потом перешагнул через упавшее дерево, подойдя ко мне почти вплотную.

— Змейка, ты хоть представляешь, что ты нам накаркала? — Подзатыльник, который харлекин мне все-таки отвесил, оказался весьма чувствительным. — Если то, что едет сюда, страшнее даже Загряды, нам пора уходить прямо сейчас, пока оно еще в пути! Надеюсь только, что змеелов не дурак, чтобы кататься по такой грязи…

— Боишься — уходи, — тихо, очень тихо произнесла я, медленно поднимая на Искру шассий взгляд, всматриваясь в красно-золотое пламя, чуть тронутое по бокам фиолетовой дымкой страха и черной, тонкой паутинкой злости. Я тоже злилась. Не из-за подзатыльника, а потому, что Искра предлагал бежать, оставив в заложниках Загряды целый ромалийский табор, который я пообещала защитить и вывести в более приятное для жизни место. — Проваливай отсюда, может быть, даже успеешь уйти от города достаточно далеко, и Госпожа не хватится удравшей игрушки. — Лирхин посох неожиданно прыгнул мне в правую ладонь — резное дерево оказалось теплым, будто бы нагретым солнцем. — Беги без оглядки, только я в любом случае остаюсь. Я не боюсь дудочников.

— Совсем не боишься? — Харлекин широко растянул губы в улыбке. Только вместо человеческих зубов в его рту сверкали треугольные, стальные, неярко блестящие на солнце. — В таком случае, судя по результатам твоего гадания, Змейка, тебе придется познакомиться с таким чувством, как страх.

Я не ответила. Я смотрела на дорогу, затянутую туманом, по которой медленно ехали всадники. Восемь человек верхом на лошадях: у шестерых безразличная, тусклая сине-сиреневая аура людей, привыкших ко всему, в том числе и к убийству, и еще двое, сияющие ярко, как огни маяка. Рыже-сиреневое сияние, свидетельствующее о тщательно скрываемом безумии, а вот второе…

Раньше я уже видела это ледяное синее спокойствие с пригретым под сердцем незатухающим угольком мечты-одержимости, который со времени нашей последней встречи успел разгореться в неровное, постоянно поддерживаемое пламя. Видела и в разоренном шассьем гнездовище, и в тряской телеге под мелко моросящим дождем.