Краем глаза я заметила, как Михей едва успевает подхватить падающего со стола харлекина, обернувшегося человеком, как торопливо перетягивает руки и ноги Искры обрывками когда-то белой рубашки повыше страшных колотых ран, а кровь все равно льется темным потоком, заполняя выемки и канавки в каменном полу и растекаясь остро пахнущей железом лужей.

А потом мир утонул в пронзительно звенящей, пробирающей до костей мелодии змеелова.

Искра когда-то говорил, что испытывает лютую ненависть к дудочникам из-за того, что их мелодия не просто парализует, набрасывая на шею колдовскую удавку, а заставляет раболепствовать, отнимая волю и разум. Что музыка узорчатых инструментов не просто сковывает — она взывает к самой сути, очаровывая, обманывая разум и чувства. И не так страшно быть посаженным в клетку, как испытывать огромное желание поселиться в этой клетке по доброй воле и с волнительным трепетом ожидать, когда же обожаемый хозяин всадит своему рабу нож в сердце по самую рукоять.

Так вот — ничего чарующего в песне Викториана не было.

Это была раскаленная петля, туго обвившаяся вокруг горла и не дающая дышать. Липкая, противная на ощупь паутина, оборачивающаяся вокруг запястий и щиколоток. Острая ржавая игла, вогнанная под сердце. Любое сопротивление, любое движение, противоречащее воле змеелова, каралось болью: то легкой, едва ощутимой, а то пронизывающей насквозь, выбивающей невольные слезы и заставляющей до крови закусывать нижнюю губу. Я чувствовала себя игрушкой, деревянной куклой-марионеткой вроде тех, что продавали на каждой ярмарке в любом, даже самом захудалом городке, которую дергают за невидимые веревочки, пропущенные сквозь тело. И чем больше сопротивление, тем сильнее и больнее дергает за них кукловод.

Я качнулась, едва не рухнув лицом вперед в натекшую у моих ног кровавую лужу, но удержалась на ногах. Кое-как выпрямилась, выровняла посох — и Михей с харлекином на закорках сразу же скользнул на серебряную ленту. Еще мгновение его образ был виден над дорогой берегинь, но потом и он пропал. Сколько ему понадобится времени, чтобы одолеть семь шагов по этой тропе, да еще и с таким грузом на спине, из-за которого приходится идти, согнувшись в три погибели?

Дзинь…

Звук тонкий и нежный, будто бы эхо от разбившегося о мраморный пол тонкостенного хрустального бокала.

Первый шаг.

Еще один звон, одно эхо — но более далекое.

Второй…

Вот как лирха узнает, прошел ли человек по дороге берегинь. Каждый его шаг отмечается хрустальным звоном, весенней капелью, музыкой тающего льда и крохотных колокольцев. Всего семь перезвонов, и можно идти следом, не боясь, что идущий впереди человек внезапно собьется с пути и затеряется в густом серебристом мареве, заполняющем берегинье царство. Семь шагов — и Михей с Искрой будут в безопасности на другом конце города.

Ржавая игла в груди качнулась из стороны в сторону, когда дудочник медленно, почти торжественно подошел ближе, и вошла глубже еще на ноготь, заставив меня охнуть и сжаться от боли. Я опустилась на колени прямо в кровавую лужу, едва удерживая в левой руке посох и опустив в остывающую, вязкую жидкость свободную ладонь, ощущая, как она щекочет ободранные о замочек ошейника пальцы.

В пути ромалийцев защищает не только вольный ветер, вода или туман. Есть еще кровь, добровольно пролитая на землю. Ее можно призвать себе на службу, с ее помощью можно остановить нелюдь темной ночью, оборотня в полнолуние и даже вражеское войско, если на то будет необходимость. Нужно только начертить знак, сказать Слово Силы и молиться, чтобы воли творящей ворожбу лирхи хватило на то, чтобы удержать сотворенное заклятие.

Третий шаг…

Мои пальцы заскользили по луже, вычерчивая хитросплетение кругов и завитушек. Быстрее, еще быстрее — только бы не ошибиться, ведь тогда выплеснувшуюся магию не удержишь в узде. Кровавое колдовство — страшная, опасная штука, привлекающая к себе нечисть, как падаль — стервятников, а проведенный неправильно ритуал может вызвать нечто такое, о чем лучше не думать и не вспоминать.

Четвертый…

Я заговорила. Вначале тихо, потому что музыка змеелова все еще сдавливала мое горло строгим ошейником, а потом все громче и громче по мере того, как меня захватывал ритуал. Эхо моих слов заметалось под низким сводом, заглушая, перебивая мелодию колдовской свирели, голос перекатывался из угла в угол лавиной, в шуме которой я уловила до боли знакомое низкое горловое рычание харлекина. Багряный знак отразился на поверхности кровавой лужи, и комната внезапно оказалась разделена пополам тончайшей алой взвесью, легкой дымкой, отделившей меня от дудочника, и эта дымка одним махом обрезала нити колдовской мелодии.

Свободна!

Я поднялась с колен, расправляя плечи и чувствуя огромное облегчение, будто бы с меня свалилась непосильная ноша. Улыбнулась, заглядывая в лицо разноглазому дудочнику, но тот лишь пожал плечами и заиграл совершенно другую мелодию. Ту самую, которую я уже слышала вплывающей в задымленный зал ромалийского зимовья через распахнутую настежь дверь. Резкую, отрывистую, неприятную на слух. Зовущую уже не шассу, а существо раненое и потому гораздо более податливое.

Викториан играл «призыв харлекина», не отрывая от меня пристального, тяжелого, как могильная плита, взгляда разных глаз. Судя по всему, змеелов понимал, что наверняка не может ко мне приблизиться без риска огрести на свою долю какое-нибудь неприятное проклятие или еще чего похуже, но и то, что я выигрываю время, для него было очевидно, иначе бы я не оставалась тут так долго, рискуя оказаться скованной колдовской мелодией, а то и простой железной цепью с тяжелым замком.

Я ощутила, как Искра, уже будучи на дороге берегинь, оборачивается железным чудовищем, падает на серебристую тропу, укрытую туманом, и ползет назад, не в силах сопротивляться зову тоненькой, как лунный луч, свирельки. Если харлекин вернется, ему конец.

— Викториан, прекрати. — Я сжала выставленную перед собой руку в кулак, алая взвесь, разделявшая комнату, почти погасла, превратившись в едва заметную линию на полу от стены до стены. — Отпусти их, и я сдамся, даю слово.

Дудочник чуть склонил голову набок, не переставая играть. Прядь светлых волос, выбившаяся из неаккуратно завязанного хвоста, соскользнула ему на щеку, сразу делая змеелова моложе лет на десять и превращая в мужчину, чей вид выражал готовность выслушать не слишком приличное предложение со стороны дамы.

Я глубоко вдохнула и решилась. На краткое мгновение прикрыла глаза, после чего взглянула на Викториана шассьим взглядом. Мелодия, призывающая харлекина, сразу же оборвалась. В наступившей тишине я с невероятным облегчением услышала, как стихают, все удаляясь, шаги-льдинки по дороге берегинь, после чего разжала усталые, сведенные от напряжения пальцы, позволяя посоху провалиться в собственную тень и удаляясь исчезнуть без следа. Бессильно уронила правую руку, разрушая кровавый знак, все еще висевший в воздухе, после чего опустилась на каменный пол, не чувствуя ничего, кроме опустошающей усталости и полного безразличия к собственной судьбе. Будто бы настоящая я где-то пропала без следа, и все, что от меня осталось, — это легкая пустая оболочка.

Как сброшенная змеиная шкурка со стертой, потускневшей чешуей.

Шаги дудочника гулко раздавались под низким потолком, когда он подошел ко мне вплотную и опустился рядом со мной на корточки, вроде бы и не заметив, что край длинного, расстегнутого на груди камзола угодил в остывшую кровавую лужу. Сильные, горячие пальцы легли на мой подбородок, заставляя запрокинуть голову.

Я смотрела в нависшее надо мной лицо змеелова шассьими глазами и видела, как под тонехонькой, едва заметной синевой спокойствия ослепительно-ярким бушующим огнем горит мечта-одержимость.

В камере, где меня заперли, оказалось на удивление тепло и просторно.

Я сидела на большом мешке, набитом свежей, еще хранившей остатки душистого летнего аромата соломой, и смотрела на тусклый огонек свечи, кое-как прилепленной к осколку глиняной тарелки. Тюремщики, уходя, оставили мне свет — и на том спасибо. Если бы дудочник, вытащивший меня из Искровой камеры за шиворот, не велел обращаться со мной вежливо, кто знает, до чего бы дошли стражники, обыскивавшие ромалийскую воровку в поисках запрятанного ножа или украденных вещей. Меня вначале раздели догола, перетряхнули всю одежду, даже в рот заглянули, будто я могла что-то спрятать за щекой или под языком, потом, к счастью, позволили натянуть на себя нижнюю сорочку и уже в таком виде повели вниз, в подвал, где и посадили на цепь, как собаку. И все это под сальные шуточки и грубый животный смех, от которого я покрывалась мурашками и с трудом сдерживалась, чтобы не зашипеть в ответ и не нарастить на беззащитной человечьей коже прочную шассью чешую.