Гленарван и Паганель, взобравшись на порфировый утес, обвели глазами горизонт. Они находились на самой верхушке главного хребта Кордильер и охватывали взором пространство в сорок квадратных миль. Восточный склон был отлогий. По его откосам можно было легко спускаться, а пеоны умудрялись даже скользить по ним на протяжении сотен саженей. Вдали виднелись громадные продольные полосы морен, образовавшихся из камней и обломков скал, оттесненных туда ледниками. Долина Колорадо уже погружалась в тень: солнце склонялось к западу. Освещенные его лучами выступы почвы, скалы, шпили, пики один за другим угасали, и весь восточный склон мало-помалу темнел. Западный же, отвесный склон со всеми его отрогами был еще освещен. Вид этих скал и ледников, залитых лучами заходящего солнца, был ослепительно красив. К северу спускался волнообразно ряд вершин. Незаметно сливаясь друг с другом, они образовали смутно терявшуюся вдали неровную линию, словно проведенную неумелой рукой. Зато на юге зрелище было великолепное, и по мере приближения ночи оно становилось величественно-грандиозным. Внизу виднелась дикая долина, а над нею, в двух милях от наших путешественников, зиял кратер Антуко. Вулкан этот, выбрасывая потоки пламени, пепла и дыма, ревел, как огромное чудовище. Окружавшие его горы, казалось, были объяты пламенем. Град раскаленных добела камней, клубы красноватого дыма, взлетающие струи лавы — все это сливалось в сверкающие снопы. И в то время как тускнеющее солнце, словно потухшее светило, исчезало во мраке горизонта, ослепительный, с каждой минутой усиливающийся свет вулкана заливал своим заревом весь необъятный кругозор.

В импровизированных дровосеках — Паганеле и Гленарване — заговорило чувство художника, и они, пожалуй, долго бы еще восхищались этой величественной борьбой земных и небесных огней, но Вильсон, более трезво настроенный, вернул их к действительности. Дров, правда, нигде кругом не оказалось, но, к счастью, скалы здесь были покрыты тощим, сухим лишайником. Путешественники запаслись в большом количестве этим лишайником, а также растением льяретта, корни которого тоже горят довольно сносно. Как только это драгоценное топливо было принесено в казучу, им немедленно набили очаг. Но разжечь огонь, а особенно поддерживать его оказалось делом далеко не легким. В разреженном воздухе имелось слишком мало кислорода для горения — по крайней мере, такое объяснение дал майор.

— Зато, — прибавил он, — воде здесь, чтобы закипеть, не понадобится доходить до ста градусов; и тому, кто любит кофе, сваренный на воде в сто градусов, придется обойтись без этого, так как его кофе закипит при температуре даже ниже девяноста градусов [33].

Мак-Наббс оказался прав: термометр, опущенный в воду в тот момент, когда она закипела, показал только восемьдесят семь градусов. Все с наслаждением выпили по нескольку глотков горячего кофе. Что же касается сушеного мяса, то оно доставило присутствующим мало удовольствия и вызвало со стороны Паганеля замечание, столь же здравое, сколь и бесполезное.

— Да, — сказал он, — надо признаться, что кусок жареной ламы был бы здесь далеко не лишним. Говорят, что это животное способно заменить и быка и барана. Мне хотелось бы знать, распространяется ли это и на его мясо.

— Как! Вы недовольны нашим ужином, ученый Паганель? — обратился к нему Мак-Наббс.

— Я в восторге от него, почтенный майор, но не могу не признаться, что блюдо дичи было бы очень кстати.

— Вы сибарит, — сказал Мак-Наббс.

— Согласен с этим эпитетом, майор, но что бы вы говорили, разве отказались бы вы от доброго бифштекса?

— Пожалуй, что и нет, — согласился майор.

— А если бы вас попросили пойти на охоту, несмотря ни на холод, ни на тьму, вы отправились бы не задумываясь?

— Конечно. И если только вам угодно…

Не успели еще компаньоны Мак-Наббса поблагодарить его и заявить, что они вовсе не хотят злоупотреблять его бесконечной любезностью, как вдали послышался вой. Он не прекращался. Казалось, то был вой не отдельных животных, а целого быстро приближающегося стада. У географа мелькнула мысль: не желает ли провидение, дав им приют, снабдить их еще и ужином? Но Гленарван несколько разочаровал его, напомнив, что четвероногие животные Кордильер никогда не встречаются на таких высотах.

— Откуда же тогда этот шум? — спросил Том Остин. — Слышите, как он приближается?

— Уж не лавина ли? — сказал Мюльреди.

— Невозможно! — возразил Паганель. — Это настоящий звериный вой.

— Сейчас увидим, — сказал Гленарван.

— И увидим с оружием в руках, — добавил майор, беря свой карабин.

Все выскочили из казучи. Уже наступила ночь, темная и звездная. Наполовину обглоданный диск убывающей луны еще не показывался на небе. Северные и восточные вершины тонули во мраке; еле можно было различить фантастические силуэты нескольких ближайших утесов. Вой — вой перепуганных зверей — приближался. Он несся со стороны гор, погруженных во мрак. Что там происходило? Вдруг на плоскогорье обрушилась бешеная лавина — лавина живых существ, обезумевших от страха. Все плоскогорье, казалось, заколебалось. Неслись сотни, быть может тысячи, животных, производивших, несмотря на разреженность воздуха, оглушительный шум. Были ли это дикие звери пампасов или только стадо лам и вигоней? Гленарван, Мак-Наббс, Роберт, Остин и оба матроса едва успели броситься на землю, как этот живой вихрь промчался в нескольких футах над ними. Паганель, видевший ночью лучше, чем днем, и оставшийся на ногах, чтобы все разглядеть, был мгновенно сбит с ног.

В этот момент раздался выстрел. Это майор выпалил наугад. Ему показалось, что какое-то животное упало в нескольких шагах от него, а вся стая в неудержимом порыве уже неслась еще с большим воем по склонам, освещенным отблеском вулкана.

— А! Вот они! — раздался голос— голос Паганеля.

— Кто это «они»? — спросил Гленарван.

— Да мои очки. Как не потерять их при такой сумятице!

— А вы не ранены?

— Нет! Помят немножко. Уж не знаю только кем.

— Вот кем, — отозвался майор, таща за собой застреленное им животное.

Все поспешили вернуться в казучу и при свете очага стали рассматривать добычу Мак-Наббса.

Это было красивое животное, похожее на небольшого верблюда, только без горба. У него была изящная головка, стройное тело, длинные, тонкие ноги, шелковистая светло-кофейного цвета шерсть с белыми пятнами на брюхе.

Как только Паганель увидел его, он воскликнул:

— Это гуанако!

— Что такое гуанако? — спросил Гленарван.

— Животное, годное в пищу, — ответил Паганель.

— И вкусное?

— Очень вкусное. Пища, достойная богов Олимпа! Я же знал, что у нас будет на ужин свежее мясо! Да еще какое мясо!..Но кто же освежует тушу?

— Я, — сказал Вильсон.

— Прекрасно! А я берусь зажарить мясо, — добавил Паганель.

— Вы, стало быть, и повар, господин Паганель? — спросил Роберт.

— Конечно, мой мальчик, раз я француз — ведь в каждом французе сидит повар.

Через пять минут Паганель уже раскладывал на раскаленных углях очага большие куски дичи. Десятью минутами позже он подал своим товарищам преаппетитно зажаренное «филе из гуанако». Никто не стал чиниться, и все накинулись на эту «пищу богов».

Но при первом же глотке, к великому изумлению географа, на лицах всех присутствующих появилась гримаса, сопровождаемая единодушным: «Фу!».

— Отвратительно! — сказал один.

— Совершенно несъедобно! — добавил другой.

Бедный ученый, попробовав сам своей стряпни, принужден был сознаться, что это жареное мясо было действительно несъедобно даже для голодных людей. Его товарищи стали подшучивать над ним, к чему, впрочем, он отнесся очень добродушно, и подняли на смех «пищу богов». Паганель ломал себе голову над вопросом, каким образом вкусное, всеми ценимое мясо гуанако могло сделаться таким несъедобным в его руках. Вдруг его осенила мысль…

— Понял! — воскликнул он. — Понял, черт побери! Я знаю теперь, в чем тут дело.