Разве консул не имел своих взглядов? Но когда он сидел в старинной, роскошной комнате, убранной драгоценностями из времен предков, за сигарой и вином в венецианском бокале, с добрым товарищем детства, в задушевной беседе, которой он годами бывал лишен в своем рыбачьем городке, – он чувствовал, что переносился в другую жизнь, чем та, которой он жил. И нелегко ему бывало отстаивать свое мировоззрение. Но что делать? Оставалось только превзойти себя, оправдаться перед самим собой во всем, чем он проникался в течение годов, говорить отчаянные пошлости, повторять те же мещанские суждения, которые день и ночь он слышит вокруг себя, – что же еще больше. Его родители намеревались было сделать из него дипломата, поэтому и отправили прямо во Францию; из его сына Антона Бернгарда Кольдевина тоже не выйдет дипломата, – в этом он мог поручиться! Наследственность, голубоватый оттенок в крови, – что это значит?.. Болтовня, пустые мечты, – черт побери все это.

Подарили корову Генри л'Исбету? Нет, monsieur, пожалуйста, вот деньги наличными; но ты должен отработать их у меня на пристани, а в залог дать свой дом. Да помещика мало что касается: война не лишает его земли, его зеркала и обстановки, даже печи нетронуты; на некоторых серебряные украшения, на других широкие гирлянды червонного золота. Стадо из 200 баранов осталось неприкосновенным, не тронула война его амбаров, лодок и заводов… многое сохраняется в больших имениях и после войны, и в худшем случае еще можно пережить. Подождать немного, – земля капитал, дремлющая сила, – через несколько лет можно опять стать на ноги, оправиться. Тут умирает тесть – пошли ему Господи царствие небесное, – он был из того же сословия, седой и напыщенный своей знатностью, и он потерпел, но снова стал на ноги. Что же теперь? Землевладелец получает наследство за наследством. Бедняге повезло, – да удостоит Господь эти души царствия небесного. Помещик удерживается. А другие, – рабочие, деловые люди, поденщики, – те показывают друг другу зубы и дерутся. Вот какова жизнь. И дерутся они из-за старых помещиков; они дерутся из-за тех, у кого что-нибудь есть за душой.

Старые помещики, это – кости; другие – собаки. Что же делать кости? Когда несколько собак дерутся из-за кости, ей остается только лежать, ей нечего вмешиваться и впутываться. Ей мало дела до них. Но всем другим следует идти за своим временем.

В душе консула Фредерика, вероятно, пробуждались мучительные воспоминания, внушенные наследственностью; но черт побери эти мечты; он устоит! Иногда он горячился больше, чем следовало. Почему? Разве ему трудно сдержать мечты? Его друг, поручик, правда, нечасто, раздражал его; он говорил мало, но так твердо придерживался своих убеждений, что ничто не могло сдвинуть его. Почему же Фредерик спорил с ним из года в год и так горячился? Как знать: может быть, Фредерик Кольдевин попал в жизни не на ту полочку и теперь старался не остаться на ней один, а пытался поднять за собой и других. Кто знает?

– Я зашел так далеко, что позволю своим двум дочерям выйти замуж, за кого хотят. Teбe восемнадцать лет, и она наполовину помолвлена со штурманом. Что ты скажешь на это? Я ей сказал, что это дело еще подождет. Да она и сама понимает. «Только Виллац Хольмсен и фру Адельгейд из Сегельфосса твои крестные родители, и этого нельзя оставить без внимания», – добавил я. Она поняла и это. «Что же касается меня, то со мной не считайся, и выбирай, кого хочешь!» У Герды еще много времени впереди, ей всего пятнадцатый год. Господи, ведь мы вращаемся в лучшем обществе нашего города и не доставало бы только этого! Например, весь чиновничий мир.– Семья окружного судьи, очень образованная, а у жены племянник прокуратор. Таковы же пастор и таковы же мои коллеги-коммерсанты. Обжившись среди них, испытываешь необыкновенное удовлетворение; я не желаю ничего лучшего, – ничего.

Поручик слушал своего друга, опустив голову, но теперь он поднял глаза и сказал:

– Лучше штурмана!

– Что ты хочешь сказать?

– Скажи Маргарите, – которую ты называешь Теей, – скажи ей от меня: лучше штурмана!

Консул улыбнулся несколько тревожно:

– Тебе желательно, чтобы род Кольдевинов скорее прекратился?

– Дорогой Фредерик, вовсе нет. Мне, быть может, хочется воспрепятствовать этому. Моряк немало переживает на своем веку, он путешествует и видит многое; в конце концов, делается чужим. Подобно военному, в случае войны, он может повыситься. Моряк и солдат не так подчинены повседневности, как чиновники.

Тут консулу пришлось защищать свое мировоззрение.

– Извини, ты сидишь в своем Сегельфоссе и ошибаешься, – сказал он.– Если бы ты шел за своим временем, то знал бы, что многие взгляды изменились с тех пор, как мы были детьми. У нас чиновники стали дворянами. У нас так.

– Гражданские чиновники – это, правда, особый класс. Сын за отцом, поколение за поколением – писцы. Крестьяне по происхождению – они «выбились». А в сущности, они только опускаются, превращаясь из хороших земледельцев и рыбаков в судей и пасторов. Ну, пусть!

По-видимому, есть закон, что чиновник должен родить чиновника. Почему? Посмотри вокруг себя – и при незначительных доходах и медленном движении вперед – чиновничество процветает, приобретает почет, положение, это верно! Но значения, богатства? Сын после отца, поколение за поколением – все одно и то же. Это мировой закон. Сыновья должны становиться чиновниками; дочери должны выходить замуж за чиновника, за доктора или пастора – это все одно. Этот закон не допускает уклонений – это неумолимый закон и называется законом чиновничества. Бывают случаи небольших повышений, иногда ударит гром. Отец начал писцом, сын должен стать тем же; это они называют повышением культуры. Что меня касается, то я с гораздо большим удовольствием разговариваю со своими рабочими, чем с нашими чиновниками. Но вообще я мало с кем разговариваю, – заключил поручик.

– Ты слишком горд, – заметил консул обиженно.– Нам же приходится и продавать, и покупать, и разговаривать, и торговать.

– Я горд! – воскликнул поручик вдруг, и былая горячность проснулась в нем. – Конечно, я горд. Но это отвращение, понимаешь ты, – отвращение. Меня тошнит от всех этих судей, докторов и епископов. Я здесь жил в своем одиночестве и опередил то, что осталось позади меня. Они наслаждаются собственным ничтожеством, как солнечным светом, они суются вперед и воображают, что имеют право выражать свое мнение, – я им не препятствую. Они отваживаются ходить, задрав голову, я же хожу нагнувшись, я всегда смотрю на землю, на камни, да на границы. Вот являются эти сыновья писцов и знают, что после дождя следует солнце, смотрят наверх и рассказывают мне. Тебе, вероятно, не приходилось испытать этого. Они умеют читать и вообще знают только самое необходимое для жизни, без чего нельзя обойтись. Но нельзя жить без образования, умея только читать и писать, не идя дальше школьной премудрости, – этим могут жить лишь немногие. Но для того, чтобы уметь наслаждаться культурой, – первое условие родиться многим поколениям в богатстве и роскоши; для этого недостаточно попасть из обыкновенных условий и бедности в чиновничий дом. Это богатство и роскошь во многих поколениях устанавливают характер, придают ему самостоятельность. Вот тогда можно жить культурной жизнью. А чиновничество? – да просветит тебя Господь – разве ты не видишь своими глазами, до чего оно глупо, неустойчиво в мнениях, несамостоятельно. Заметь, к каким целям оно стремится, – к повышению или каким-нибудь нарушениям справедливости. Случалось ли тебе видеть, чтобы целью их было богатство? Откуда же это все? Все это выработалось продолжительной привычкой служить и есть следствие школьной премудрости. Они даже друг друга не могут двинуть вперед, и, по-моему, это оттого, что им пришлось бы выдираться из целого мира пошлости и пошлых обычаев. Так везде, так и у нас. Поэтому я и говорю: «Лучше штурмана».

– Извини, – ответил консул, – я не говорю: «Лучше штурман».

– Да, потому что…

– Я не говорю: «штурмана» потому, что не хочу для Теи неравного брака.