Он кивнул на алебардщиков в золоченых кирасах. Командир караула, увидев, что царь на него смотрит, лихо отсалютовал шпагой.

— А где капитан Маржерет? — спросил Ластик, увидев, что офицер незнакомый.

— Заболел. Это его помощник, лейтенант Бона, тоже славный рубака. Ты не думай, Эраська, я же не лопух какой. — Юрка шутливо щелкнул Ластика по носу. — Опять же про решетки защитные не забывай. Чик-чик, и никто не сунется.

Он подошел к стене, из которой торчал рычаг. Повернул — в коридоре лязгнуло: это опустилась и отсекла лестницу прочная стальная решетка. Такое же устройство имелось и с противоположной, женской стороны.

— Чудо техники семнадцатого века, запатентовано Ю. Отрепьевым, — гордо сказал царь и вернул рычаг в прежнее положение.

— А если на тебя нападут не во дворце? — не дал себя успокоить Ластик. — На охоте, на улице или…

Но в этот момент с царицыной половины выплыла дебелая фрейлина в широченной юбке. Присела в реверансе, лукаво улыбнулась и пропела:

— Великий круль, пани крулева просит тебя вернуться до опочивальни. У нее до тебя очень, очень срочное дело.

Только он Юрку и видел.

К себе на Солянку Ластик возвращался мрачный. На улицах было уже темно, по обе стороны кареты бежали скороходы с факелами, возница щелкал длинным бичом и орал: «Пади! Пади!»

Всё вроде было как обычно, но сердце сжималось от тревожного предчувствия. Завтра пойду к нему снова, прямо с утра, и так легко не отпущу, пообещал себе Ластик. А может, лучше отправиться к Марине, вдруг пришло ему в голову. Она умная и поосторожней Юрки, она поймет.

Давно надо было с ней потолковать. Как только раньше не сообразил!

У ворот подворья, как всегда, толпились нищие, знали, что князь-ангел, возвращаясь из поездки, обязательно подаст несчастным. Увидели карету — подбежали, встали в очередь. Давки и сутолоки почти не случилось, люди были привычные, не сомневались — милостыни хватит на всех.

Ластик взял с сиденья кошель, стал раздавать по серебряной копейке — деньги немалые, десяток пирогов купить можно.

Последней в окно сунулась девчонка-оборвашка. Из одежды на ней был лишь рогожный мешок: по талии перехвачен грубой веревкой, голова продета в дырку, но волосы нищенка покрыла платком, честь по чести.

Руку с монетой бродяжка оттолкнула, залезла в карету по самые плечи.

Сердито сказала ужасно знакомым голосом:

— Жду его жду, а он невесть где прохлаждается!

— Соломка, ты?!

Княжна всхлипнула:

— Беда, Ерастушка! Пропали! Все пропали!

Он втащил Соломку в карету.

— Кто пропал? Почему? Что это ты чучелом вырядилась?

— Я тайком… Я из дому… Ворота-то заперты… Я через дыру. Чтоб лихие людишки за узорчато платье да сафьяновы сапожки не зарезали, разулась-разделась, мешковиной прикрылась… И ничего, добежала как-нито, Бог миловал. Что страху-то натерпелась! Ох, ноженьки, мои ноженьки, исколола все.

— Ты толком говори! — тряхнул Ластик всхлипывающую подружку.

Карета уже въехала во двор, Ластик схватил княжну за руку и быстро повел в терем. Из коридора, истерически полоща крыльями, вылетел попугай Штирлиц, заверещал:

— Добррррый вечеррр, доррррогие рррадиослушатели!

Выпив воды, Соломка заговорила более связно.

— Беда. Сидят у батюшки в горнице бояре. Сговариваются нынче ночью царя кончать. А убьют Дмитрия, тебе тож головы не сносить.

Штирлиц подхватил:

— Рррадиостанция «Эхо столицы»! Только хор-ррошие новости!

— Езжай, Ерастушка, к государю, предвари! Пускай в трубы трубит, в барабаны бьет. Только умоли, чтоб батюшку смертью не казнил. В монахи его, дурня старого, постричь, и довольно бы.

— Не послушает Дмитрий, — вздохнул Ластик. — Только что говорил с ним, предупреждал. Отмахивается. Мол, бояре лишь шушукаться горазды, на настоящее дело у них кишка тонка. Может, и правда поболтают да по домам разойдутся, а?

— Я что тебе, дура заполошная, почем зря в одном мешке бегать? — оскорбилась Соломка. — А не веришь, пойдем со мной. Сам проверь.

— Как это?

— Увидишь.

Чтобы не привлекать внимания, выехали в простом дорожном возке и без свиты. До Ваганьковского холма домчали в четверть часа. Возница остался с лошадьми, а Ластика княжна повела вдоль высокого тына, окружавшего подворье Шуйских. За углом, в укромном месте, навалилась на одно из бревен, оно чуть-чуть отъехало, и образовалась щель, вполне достаточная, чтоб пролезть двум титулованным особам небольшого возраста.

Снаружи, на московских улицах, было темным-темно, а во дворе ярко пылали факелы, бродили вооруженные слуги, звенела сталь, ржали лошади.

— Идем прямо, не робей, — дернула спутника за рукав Соломка. — Вишь, тут содом какой.

На них, действительно, никто не обращал внимания. Какие-то люди в железных шлемах, должно быть, начальники, покрикивали на воинов, деля их на отряды. Возле одного сарая раздавали пищали, сабли и бердыши.

— Что они задумали? — шепотом спросил Ластик. — На Кремль напасть? Но там же охрана. Стрельцы не пустят, палить начнут.

— Сказано тебе: сам послушай.

— Да как я услышу-то? Не к заговорщикам же мне идти?

Соломка взбежала на крыльцо, приоткрыла дверь, заглянула внутрь.

— Давай сюда, можно… Из потайного оконца посмотришь.

Они прошмыгнули через темные сени, свернули в узкий переход, оттуда попали в чуланчик, из чуланчика в тесную кладовку, а там Соломка открыла какую-то неприметную дверку, зажгла свечу, и Ластик увидел в щель лестницу, что вела вверх.

— Батюшка сюда больше не пролазит, очень уж раздобрел, — объяснила княжна. — Вишь, сколь паутины-то? Лестница в верхнее жилье ведет, по-над думну камору. Оттуда я ныне всё и подслушала. Только тише ступай, скрипит.

Поднялись гуськом — тихо, осторожно.

Лесенка закончилась крошечным закутком, в стене которого светилось маленькое решетчатое оконце. Из думной каморы (то есть хозяйского кабинета) оно, наверное, казалось обычной отдушкой — вентиляционным отверстием.

Ластик приник к оконцу, Соломка тоже. Оказалось, что отсюда отлично видно и слышно всё, что происходит внизу.

На скамьях вдоль стен сидело десятка полтора придворных. Тут были не только злыдни вроде уже поминавшихся братьев Голицыных или Мишки Татищева, но такие, про кого Ластик никогда бы и не подумал.

Посередине в одиночестве восседал сам Василий Иванович, явно бывший за главного. Князь был угрюм, пухлая рука нервно постукивала по столу, правый глаз возбужденно посверкивал.

Общей беседы заговорщики не вели — то ли обо всем уже договорились, то ли чего-то ждали.

— В набат-то ударят, как сговорено? Не промедлят? — спросил Татищев у Шуйского. — Глянь, скоро ль полнощь, княже. Я знаю, у тебя часомерная луковица любекской работы.

— Остается час с половиною, — важно ответил Василий Иванович, поглядев на карманный хронометр размером с хорошую грушу. — Не сомневайтесь, бояре. В полночь начнем. Дороги назад у нас нету. Если ни с чем разойдемся — сами знаете: утром побежим друг на дружку доносить, кто скорее.

По горнице прокатился смешок.

— А как мы к вору в терем-то войдем? — не унимался Татищев. — Ты так и не сказал. Там и ворота кованы, и караул крепкий.

— Войдем, Михаила, войдем, — успокоил его Шуйский и вдруг резко повернулся к двери, прислушиваясь.

Раздались громкие шаги, стукнула створка, в камору быстро вошел человек в панцире, шлеме, с саблей на боку.

Коротко поклонился присутствующим, снял железную шапку, и Ластик чуть не вскрикнул — это был Ондрейка Шарафудин.

— Ну что? — приподнялся со стула Василий Иванович.

— Всё ладно, боярин. Подожгут сено — в Кремле, у Собакиной башни. В полночь ударят в колокол, будто заради пожара. До царского терема оттуда недалеко. Стрельцы, что в карауле стоят, тушить побегут — про то с их головой сговорено. Тут мы через Фроловскую башню войдем, я пятидесятнику десять рублей посулил. Дальше — просто. — Ондрейка выразительно тряхнул ножнами.