Не будем скрывать. Чик играл в деньги. Как хороший дворянин, он почти всегда был в проигрыше. Чик слишком сильно волновался и от этого проигрывал. Он очень хотел выиграть и от этого очень волновался. А оттого, что проигрывал, он еще сильнее хотел выиграть. А оттого, что еще сильнее хотел выиграть, он еще сильнее волновался и тем вернее проигрывал.

В те времена играли в «накидку» или, как чаще говорили, в «расшибаловку». С некоторого расстояния бросались тяжелые царские пятаки, и чей пятак падал ближе к серебристому столбику монет, тот и разбивал его.

Другая игра называлась «об стенку». Надо с таким умением ударить ребром своей монеты о стенку, чтобы она, отлетев, упала рядом с монетой противника. При этом, если ты можешь растопыренной кистью руки (от кончика большого пальца до кончика безымянного) дотянуться от своей монеты до монеты противника, значит, ты выиграл.

Бывали, конечно, сложности. Например, ты считаешь, что дотянулся от своей монеты до монеты противника, а тот говорит, что это только кажется, а на самом деле между кончиком твоего пальца и краем монеты есть невидимый просвет. Как быть? Очень просто. Противник становится на четвереньки и, почти тыкаясь ртом в свою монету, изо всех сил поддувает под нее. Если она сдвинулась, значит, он прав, ты не дотянулся.

Была и самая простая игра — в «орла-решку». Подкидывается вращающаяся монета, и противник на лету говорит, на что она упадет — на «орла» или «решку». Угадал — выиграл.

Чик предпочитал эту игру, потому что тут ничего не зависело от волнения. Но любил — «расшибаловку». Какое это было счастье — ближе всех накинуть свой пятак к серебряному столбику монет. Потом, точно и спокойно нацелившись, своим пятаком ударить по этому столбику. Обычно несколько монет отлетало и хотя бы одна из них ложилась на орла, что давало тебе право бить еще раз. А в это время тебя ожидают остальные монеты, аппетитно завалившиеся набок. И ты с силой вколачиваешь пятак в самую верхнюю из накренившейся груды монет, и все остальные великолепно взлетают и падают. Так в цирке веселые акробаты взлетают с конца доски, когда на другой конец вспрыгивает тяжелый толстяк. И нет в мире ничего прекраснее этих волнующих минут.

Но и нет в мире ничего горестней, когда ты, честно завоевав право первым расшибать столбик монет, вдруг от волнения промазываешь своим пятаком или так неловко ударяешь по столбику серебра, что он заваливается, но ни одна монета не перевернулась. И тут твой противник, сладострастно посапывая, склоняется над приготовленным тобой пиршеством.

Эх, уж лучше в «орла-решку»! Чик чувствовал, что в полете вращающейся монеты должна быть какая-то закономерность. И если угадать, в чем она заключается, можно предсказать, какой стороной ляжет монета. Но как угадать?

И вдруг эта тайная закономерность ему приснилась. Теперь уже трудно установить, читал ли Чик к этому времени «Пиковую даму» Пушкина. Скорее всего, читал. Ему приснилась маленькая безобразная старушка, которая подбрасывала рядом с Чиком монету, беззвучно выкрикивая «Орел!» или «Решка!», подбегала к упавшей монете и, беззвучно хохоча, тыкала в нее пальцем, дескать, опять угадала. Бегала она почему-то без обуви, прямо в белоснежных носочках.

Чика эти носки как-то смутно беспокоили. Он чувствовал, что видел их на гораздо более приятных ногах. И это мешало ему сосредоточиться на монете.

Каждый раз выщелкивая монету из большого пальца, старушка показывала Чику, какой стороной она лежит на пальце, но Чик не придавал этому значения. Он только слышал, что она выкрикивает во время полета монеты, и потом видел, как она, хохоча, тыкает пальцем в упавшую монету, — мол, опять угадала. Но только Чик приближался, чтобы взглянуть на монету, как она ловко ее подхватывала и снова выщелкивала с большого пальца.

И вдруг Чик понял, чьи носки надела старушка, хотя стремился понять, правильно ли она угадывает, какой стороной падает монета. В таких носках, и даже именно в этих, любила ходить Ника. И Чик почувствовал какую-то приятность от желания сдернуть с этой старушки белоснежные носки и вернуть их Нике. Теперь он даже не мог понять, что сильнее его волнует: вот это желание сдернуть со старушки носки или узнать тайну закона вращения монеты. То одно отвлекало, то другое.

От этих волнений Чик проснулся и стал обдумывать свой сон. Он решил, что надо не подбегать к старухе, когда монета падает на землю, а прямо прыгнуть на монету. Тогда он успеет увидеть, какой стороной она упала на землю. О белоснежных носках Ники ему теперь было стыдно вспоминать. Но в то же время он почему-то знал, что из-за них старушка ему приснится снова.

Едва он уснул, как появилась старушка. Она даже появилась немного раньше. Он еще только засыпал, а она уже тут как тут. И снова принялась дразнить его и безобразничать с монетой. Но Чик изловчился и прыгнул на монету раньше, чем старуха успела ее подобрать. И мгновенно ему стало все ясно. Монета падает той стороной, какой она перед броском лежала на пальце!

И Чику во сне стало до того весело, что он начал хохотать, а старушка, поняв, что Чик овладел ее тайной, стала яростно топать ногой в белоснежном носочке.

И чем сильнее сердилась старушка, тем веселее делалось Чику. И чем веселее делалось Чику, тем яростнее старушка топала ногой. Топанье вдруг перешло в четкий пионерский марш на месте. И когда она, маршируя на месте, особенно размашисто подняла ногу, Чик изловчился и сдернул с ее недотопнувшей ноги один носок.

Старушка поднесла кулачок к глазам и стала делать вид, что она маленькая обиженная девочка и вот-вот расплачется. «Ах, ты дразнишь меня, притворяясь маленькой девочкой, — подумал Чик, — так и я подразню тебя, фальшивая старушка!» И Чик сделал вид, что он еще совсем неразумное дитя и тянет в рот все, что ни попадет ему в руки.

Чик кусанул носок и вдруг почувствовал, что он рассыпается во рту, как сухое пирожное. Было ужасно вкусно. И он стал его быстро есть, заранее нацеливаясь на второй носок. Он почему-то знал, что следующий носок будет еще вкусней.

И тут старушка вроде догадалась об угрозе, нависшей над вторым носком. Он лживо всплакнула и словно для того, чтобы вытереть слезы, не глядя, сняла второй носок и поднесла его к своим глазам, сухоньким, как две пустыньки.

Особенно фальшивым Чику показалось то, что старушка, сняв с ноги носок, продолжала держать эту ногу на весу, кик бы боясь ее испачкать. И хотя вторая нога твердо, как куриная лапа, стояла в уличной пыли, все это как бы означало, что за вторую ногу она не отвечает, за нее отвечает Чик. Утерев выдуманные слезы, старушка вдруг громко высморкалась в носок, и Чик по звуку ясно понял, что нос ее в отличие от глаз не был сухим. Теперь Чик не только перестал мечтать о втором носке, но и с отвращением догадался, что она и с тем носком, который он уже съел, неоднократно обращалась так же.

После этого она, как бы успокоившись, натянула носок на ногу, которую она все еще держала на весу, и облегченно поставила ее на землю, словно радуясь, что ей удалось не запылить ее. И тут она вдруг подмигнула Чику и ускакала, глупейшим образом прыгая на одной тоге, той, которая была в носке. Что она хотела этим показать? Что боится запылить вторую ногу? Но ведь вторая нога и так стояла в пыли!

Вот кривляка!

На следующий день после школы Чик пошел в огород, чтобы там в тиши и без свидетелей проверить вещий сон.

Белка, увидев, что Чик идет в сторону огорода, весело засеменила вслед за ним, надеясь поживиться фруктами. Но груши и инжир уже кончились, а хурма еще не поспела. Белка была умнейшей собакой, но времена года слегка путала. Пока на деревьях еще есть листья, она думала, что и фрукты на них еще должны быть, только надо как следует порыться в листве. Особенно ей было тяжело отказаться от мысли, что груши кончились. Очень уж она их любила.

Обычно Чик залезал на дерево, но иногда бамбуковой палкой сбивал груши. Палка стояла в саду, прислоненная к какому-нибудь дереву. Упавшую и разбившуюся грушу Чик отдавал Белке. И Белка привыкла к этому. Как только Чик брал в руки палку, Белка подбегала к нему и, подняв голову, внимательно следила за ее кончиком, шарившим в листве.