— Ни у кого нет вестей из Суссекса в Англии? — спросил Рожер. — Мой отец получил там манор от несчастного графа Э. Наш лорд был замешан в мятеже, но, когда я уезжал из дому, еще не решили, как быть с его землями.

Вестей из Суссекса ни у кого не оказалось, но все выразили единодушное мнение, что король объявит конфискованные земли своей собственностью, если только не будет нуждаться в наличных деньгах, и что вассалам мятежного лорда, даже если они и уклонились от участия в бунте, не стоит полагаться на милость королевского суда. Каковы бы ни были английские законы, согласно нормандскому обычаю они нарушили свой долг, а потому не заслуживают доверия. Это бросало тень на репутацию семьи, которой Рожер привык гордиться, и он обрадовался тому, что, скорее всего, никогда не увидит Суссекс.

Многие рыцари, решившие навсегда остаться на Востоке, еще оставались безземельными, но надеялись получить лены вскоре после отъезда герцога. Князю Антиохийскому понадобится большая армия, чтобы вести войну с греческим императором, до которой, по убеждению каждого, было рукой подать, и если даже Боэмунд заключит с неверными что-то вроде перемирия, то все равно не сможет положиться на их слово, поэтому в его замках на восточной границе понадобятся сильные гарнизоны… Никто и словом не обмолвился о походе на Иерусалим, норманнам эта мысль была совершенно чужда.

Рожер исправно наполнял чашу всякий раз, когда мимо проходил слуга с кувшином вина, и постепенно ему стало себя жалко. После двух лет военной службы он научился уходить в себя настолько, что забывал лица товарищей, сидевших с ним за одним столом, он оставался наедине со своими мыслями посреди любой толпы — прием, которым обязан владеть любой воин, если не хочет возненавидеть окружающих.

Он думал о будущем, которое не сулило радужных надежд. По сравнению с началом похода его ранг в общественной и военной иерархии снизился: тогда он был хорошо экипирован, а теперь, обзаведясь турецкой лошадкой, представлял собой что-то среднее между рыцарем и дешевым «туркополом». Он всегда будет слишком беден, чтобы занять достойное место на поле битвы, а значит, и в обществе. В Суссексе все были бедны и потому не обращали внимания на свое материальное положение; в других графствах рыцари жили не лучше, но никто не завидовал какому-нибудь знатному роду де Кларе из Тонбриджа. Однако во время паломничества графы, бароны и простые рыцари перемешались, а помощь греческого императора и дань, которой облагали захваченные города, распределялась так, чтобы не умереть с голоду. Он понимал, что постоянная тревога о будущем — удел безземельных; собственный лен, пусть даже небольшой, всегда позволял надеяться, что через год повезет с урожаем, и вообще даже самый бедный свободный землевладелец имел право участвовать в судебном совете лорда. Ну что ж, следующий поход так или иначе решит эту проблему… Тут мимо проходил паж с кувшином вина, и Рожер вновь наполнил свою чашу.

В разных концах зала еще звучали песни, однако труверы уже закончили выступление. Их стихи, написанные по горячим следам и еще не известные публике, ничуть не развлекли изрядно захмелевших воителей пира. Кое-кто уже повышал голос и размахивал руками, но до открытых ссор и драки, слава богу, не дошло. Похоже, буянов сдерживало присутствие герцога; человека, посмевшего обнажить при нем меч, охрана имела законное право убить на месте.

С дальнего конца стола невнятно доносились слова подвыпившего клирика, получившего новое назначение.

— Это огромная каменная церковь с крышей до неба, разукрашенная золотом и серебром! — кричал он. — Конечно, все эти побрякушки использовались в службах схизматиков, но поскольку храм освятили заново, я продал предметы их богослужения за очень неплохую цену, а пастве сказал, что они должны купить мне утварь для католической службы. Все равно новый княжеский суд их клятвы не признает. Схизматики и еретики не имеют права жаловаться на истинных христиан, верно? А кто из них честный христианин и кто нет, буду решать я, и они мне хорошо за это заплатят. Мне предстоит более важная работа, нежели новому сеньору, кем бы он там ни был: я отвечаю за души этих греков, а он распоряжается только их телами…

Его рассуждения были циничны, но Рожеру пришлось признать, что в них много правды. Пилигримам не удалось бы создать крепкого государства без поддержки местных христиан, и единственный способ добиться этого — сделать из них добрых католиков. Этого священника на дальнем конце стола, который, к удовольствию Рожера, сидел ниже его, нельзя было считать благочестивым миссионером, но местным уроженцам останется только смотреть ему в рот, когда они узнают, что их показания не будут признаваться княжеским судом.

Слушая эти речи, сидевший напротив Рожера грубоватый рыцарь средних лет хохотал во все горло.

— Похоже, этот пьяный старый клирик говорит дело, а, мессир Рожер? Если эти чертовы итальянские пираты захватят все лучшие лены — а я не сомневаюсь, что так оно и будет, — будь я проклят, если не забрею себе макушку и не присмотрю хлебное местечко в церкви! Вот где кормушка-то! Вы ведь тоже безземельный, верно? Подумайте над этим!

Рожер ответил какой-то любезной фразой и вновь погрузился в свои мысли. Да, это могло решить все его проблемы и было вполне достижимо: когда паломники станут возвращаться домой, католического духовенства будет не хватать. Можно было бы неплохо жить — недостаток паствы ему бы не грозил. Но тут он вспомнил об Анне. Конечно, наличие жены ставило на этих планах крест. Продолжая жалеть себя, он помечтал о том, как было бы хорошо вновь стать холостым. Рожер любил жену, но необходимость заботиться о ней связывала его по рукам и ногам. Все было против него, и он тихонько заплакал от безнадежности и тоски по дому.

Опорожнив еще две чаши, он внезапно ощутил, что скорбь перешла в злобу, но не знал, на ком ее выместить. Он сидел на скамье сгорбившись, вертел в руках пустую чашу и молча ненавидел всё и вся: и христианство, и паломничество, и герцога, и товарищей-военных, и даже собственную жену. Но если герцог был для Рожера недостижим (стоило вынуть меч, и на него тут же набросятся эти отвратительные жизнерадостные и процветающие рыцари), то Анна никуда не денется. Сейчас он вернется и задаст ей перцу! Эта мысль его порадовала.

Пир продолжался, и вскоре те, кто еще не сполз под стол, принялись хором орать известную всем и каждому песню о Роланде и Ронсевальской битве [56]. В конце концов Рожер выбрался на воздух… Это морозное Рождество долго потом вспоминали и в Сирии, и в Нормандии, но сам он большую часть ночи провел, чувствуя себя обиженным и несчастным.

Он очнулся утром в каком-то грязном закоулке и, ощущая ломоту во всем теле, поплелся домой. Выстоять мессу в день Святого Стефана, тоже большой праздник, было ему не по силам, и он неумытым повалился в постель, испытывая одно неодолимое желание — спать. Анна же, как назло, выглядела здоровой и бодрой. Повязав голову косынкой, она наблюдала за работой сирийской горничной.

Она изображала из себя покорную жену и соглашалась с каждым словом своего повелителя, но Рожер не мог забыть насмешливую улыбку, которой было встречено его появление, и уснул в отвратительном настроении.

Следующие несколько дней он по-прежнему дулся на Анну, хотя и не помнил, почему. Она же, продолжая вести себя учтиво, обращала на его слова меньше внимания, чем прежде. Как он ни взвинчивал себя, но придраться было не к чему. Он так и не сумел сформулировать, в чем заключалась ее вина.

В Епифанов день, шестого января 1099 года, совет вождей вновь собрался в главном дворце Антиохии. Как повелось с осени, итальянцы и итальянские норманны стояли за Боэмунда, прованцы — за греческого Императора, а остальные колебались. Но одно обстоятельство сильно поколебало позиции Алексея: все знали о захвате Лаодикеи и дружно решили, что существование греческого порта на южной границе земель, занятых пилигримами, означает окружение и угрозу будущего вторжения. В результате к партии Боэмунда примкнуло много новых сторонников. Поэтому совету не оставалось ничего иного, как без особых проволочек утвердить графа Тарентского в правах князя, принять решение об окончании паломничества и назначить на весну возвращение домой. Однако поддерживаемый церковью Раймунд Тулузский держал про запас сюрприз: каждый посетивший утреннюю мессу (а в великий праздник это было практически все войско) услышал страстную проповедь о долге продолжать поход до освобождения Иерусалима.