Ну точь-в-точь, как он сам спрашивал у Шувалова. И акцент сразу прорезался. Знать, заволновался немчин.
– Нехорошие… И странные… Ничего показать по сему поводу не имеете?..
Ага, так он все первому встречному и выложит. Мало ли каков самозванец сыщется. Так что ж ему, всю губернскую подноготную и выкладывай?
– Никак нет, сударь мой! – покачал головой офицер. – Вот разве что…
Он вдруг захихикал.
– Что такое?.. – приготовился услыхать нечто похабное поэт.
– На ярмонке бабы баили, будто на прошлой неделе выловили мужики на нашей речке из проруби…
И сделал красноречивую паузу.
– Русалку? – попробовал угадать приезжий.
– Куда там! – хитро прищурился пристав. – Крокодила!
– Быть того не может! – скривился Иван. – Вот же брешут бабы.
– Точно! А еще видели то там, то сям большущих змей. Некоторые из них были о двух головах…
– Змеи? Зимой?
Пристав загоготал уже во весь голос.
– Вижу, разочаровал я вас? – молвил, вытирая с глаз слезы. – Ну чем богаты, тем и рады. Больше ничего странного да любопытного не припоминается.
– Ежели что, – спросил на прощание поэт, – можно ли будет через вас снестись с его сиятельством? Весточку подать там или еще что…
– Буду рад услужить, – сухо поклонился офицер.
«Змеи с крокодилами? – размышлял, выходя из здания заставы Барков. – Не о них ли толковал Приап?
Но чем его могли заинтересовать все эти гады? Это скорее Михаиле Василичу куда как любопытно будет. Любитель он народных баек да сказаний».
В-да не произвела на Ивана особенного впечатления.
Небольшой городок, каковых немало на святой Руси. Без с ходу бросающихся в глаза великолепных и замечательных зданий. Однако ж довольно чистенький и уютный.
Самую замечательную особенность его составляло то, что за исключением церквей в нем имелось чрезвычайно мало каменных зданий, вероятно, от дороговизны каменных построек. Зато деревянные дома были так велики и так хороши, что подобных поэту не случалось видеть нигде. Между ними немало двухэтажных сооружений, и некоторые не уступали любому каменному дому.
Замечательны были на всех улицах широкие деревянные тротуары. Видно, что дерева здесь много и достается оно дешево. Это обилие леса сказывалось при самом въезде в В-скую губернию: в деревнях невольно обращали на себя внимание огромные крестьянские избы, на высоких подклетях, с широкими мостами для въезда в верхний этаж.
Он снял комнату на втором этаже постоялого двора, находившегося в центре, на Дворянской улице – неизбежной в каждом губернском городе. Плотно позавтракал и отправился по делам.
Саней нанимать не стал, решив совместить приятное с полезным: и воздухом подышать, и к окрестностям присмотреться.
Резиденция архиепископа находилась у местного кремля, построенного на берегу реки В-ды, по всей видимости, и давшей название городу.
Иван некоторое время побродил по мощенной камнем площади. Заглянул и в кафедральный Софийский собор, выстроенный радением Иоанна Грозного. Полюбовался Украшающими стены святыни фресками. Отчего-то особенно привлекла его внимание сцена, живописующая сошествие иноверцев в ад. Возможно, потому, что в одном из персонажей ему почудились черты убиенного им накануне рыжебородого разбойника.
Как там его назвал пристав? Клоп, что ли? Экое отвратное прозвище. А как подходит татю! Вылитый клоп-кровопиец. Сколько невинной крови пролил да попил.
При мысли о давешнем побоище поэту пришла в голову мысль, что надо бы поставить свечу за упокой новопреставленных. Не худо бы и исповедоваться. Хоть и по необходимости, а замарал руки красным. Негоже ему разбойникам с большой дороги уподобляться.
Ну покаяться ему случай представится. Еще наездится по святым местам. А свечку можно и сейчас возжечь.
Купил ту, что потолще, и стал примеряться, к образу какого святого ее приладить. Ивану ли воину, своему небесному покровителю, воздвигнуть? Или Николе-угоднику? В раздумьях постоял перед иконой великомученика Христофора, вспомоществующего путникам. Вроде бы избавил в пути от напасти. И все же ставить свечу к подножию псоглавого святого не стал. Посчитал зазорным, чем-то сродни идолопоклонничеству. Оно хоть и христианский страстотерпец, а больше напоминает языческих богов. В конце концов прилепил пылающий восковой цилиндрик у иконы Богородицы Казанской.
Напомнила ему ту, другую деву. С такими же большими скорбными глазами.
И еще одну. Увиденную на мосту и куда-то влекомую двумя солдатами.
Эти три женских лика до странности накладывались один на другой, сливались, превращаясь в одно лицо.
Выйдя из полутемного храма, поэт немного постоял, давая глазам попривыкнуть к солнечному свету. Прислушался к шумному говору ребятни, собравшейся над самым обрывом, в низу которого леденела неширокая в этом месте река.
С первого раза померещилось, что они говорят на каком-то особенном наречии: выговор отличался странной, непривычной уху певучестью.
Когда же приобвык да внял, о чем между детьми речь, то бочком-бочком подался к малышне. Завидев чужака, они примолкли и сгрудились стайкой, закрывая спинами нечто, лежавшее на снегу.
– Что здесь у вас? – полюбопытствовал господин копиист.
И нарвался на хмурые взгляды да неласковое:
– Иди себе мимо, дядя!
– Уж больно вы грозны, – хмыкнул Иван, пытаясь раздвинуть двух тесно прижавшихся плечом к плечу мальчиков. – Позвольте-ка…
– Сказано же, иди своей дорогой, брат!
Из-за детских спин, откуда ни возьмись, объявились два молодых монаха. Сами были всего-то пятью или шестью годами старше прочей ребятни.
– О, Кузьма, Дамиан! – радостно заулыбались им малыши. – Мы снова тут нашли… А он…
– Нашли? – нахмурил светлые брови один из монахов.
Повернулся к своему спутнику, темноволосому смугляку, и кивнул. Тот достал из-под полы подрясника кожаный мешок и наклонился к земле. Подобрал что-то со снега и быстро сунул в торбу. Потом подозрительно сверкнул на поэта черными угольями-глазами.
Иван сделал вид, что не смог разглядеть, чего это там было прибрано. Он и впрямь не рассмотрел в деталях, едва успев прищуриться и глянуть по-особому. Однако ж кусок змеиного хвоста заприметил.
«Э-ге-ге».
Владыка Варсонофий принял его не сразу.
То ли и впрямь был занят. То ли просто хотел показать залетному гостю, что здесь он сам птаха наивысшего полета, равная любому из столичных вельмож.
Когда же наконец Ивана проводили к нему в покои то, едва взглянув на архиепископа, парень понял, что перед ним находится истинный пастырь душ.
Чем-то он напоминал покойного тятеньку. Такой же большой и добрый. И, видно, большой охотник до книжного слова. Эвон сколько книжек в настенных стеллажах. И большой грудою на столе, прямо перед носом владыки.
Поэт с удивлением отметил, что там лежали книги как на русском, так и на иноземных языках: латинском, немецком, французском. Непривычно было зреть подобное у православного святителя. Оно бы больше пристало какому-нибудь князю католической церкви. А отчего так, Иван и сам объяснить не мог. Возможно, памятен был шум, поднятый в прошлом году церковниками вокруг «Гимна бороде», написанного Ломоносовым и обличающего ханжество и лицемерие священства.
