У Платонова богатейшее киносценарное наследие. Платонов писал киносценарии с 27-го года и до конца жизни. Читателю известны лишь фрагменты этого материка. Последний неоконченный сценарий «Ноев ковчег (Каиново отродье)», с его антиамериканским замыслом, опубликован в 93-м году. Можно, скажем, так формулировать вопрос: влиял ли язык кино на прозу Платонова? Конечно, влиял. Безусловно, немой кинематограф его интересовал. Мы можем эти связи обсуждать… Но мне всегда кажется, что и язык кинематографии Платонова ещё не открыт, а он поразителен. Как, например, он разрабатывал проблему пространства и времени в киносценариях, или его огромные философичные ремарки…

Только чтобы это вернуть, нужно, чтобы в архивах работали лет 10–15 человек пять, минимум.

Евгений Яблоков: А ещё лучше – человек десять.

Н.К. Есть ещё и техническое наследие Платонова. Оно тоже входит в язык его гениальной прозы, и мы можем говорить об этом. В российской патентной библиотеке любой читатель может ознакомиться со свидетельствами на технические изобретения, выданными Платонову в 1920–1930-е годы. Мы, гуманитарии, в патентах Платонова ничего не понимаем, как и в его чертежах и формулах, но уже знаем, что если появилось изобретение или идёт конструкторская работа, то всё это обязательно попадает в художественный текст. К примеру, под чертежом стоит дата, и это может быть единственная возможность правильно датировать художественный замысел и работу над тем или иным произведением. Мне как-то один инженер говорил, ещё в 70-е годы, что-де «в отличие от вашей литературы, у Платонова правильно машина работает». Это поразительно точная характеристика. Но ведь сам Платонов говорил: «я человек технический». Красивый образ? Не только. Мы, скажем, в текстологии используем классическое понятие «редукция текста» для описания работы Платонова над рукописью. Вообще, что и как он сокращал в своём тексте, какие гениальные фрагменты просто вычёркивал, это отдельная тема. Нам привычнее сказать, как и у Гоголя, Достоевского, Толстого, у Платонова редукция текста, сокращение. И вот буквально вчера читаю текст, который нашла Елена Викторовна Антонова, – это внутрииздательская рецензия 1947 г., где Платонов советует писателю по поводу его большого романа: следует писать «точнее», «рельефнее, энергичнее и короче», а для того, чтобы зазвучала «музыка повествования», необходимо «сжать некоторые эпизоды, тогда художественная энергия их увеличится, а повесть сократится, отчего выиграет её выразительная сила всей музыки повествования». Это написано в высшем смысле равно философским и техническим языком инженера-конструктора Платонова, а термин «сжатие» ёмко характеризует литературное письмо Платонова.

Вот мы говорим: атомный разряд платоновской прозы. Он на уровне фразы возникает, но за ним, смеем думать, стоит и собственно техническое наследие Платонова.

Другой огромный пласт – мелиоративное наследие. Мы можем взять мифологическую энциклопедию и написать всё, что там есть, о мифопоэтике Платонова, скажем, об образе земли. Но эта литературная правда не исключает сугубо платоновского акцента. Грубо говоря, у Платонова последовательно развивается (в прозе) мелиоративный взгляд на землю, и этот пласт его работы (всё-таки он был губернским мелиоратором), входит в память языка… Когда мы задаём вопрос, а что достоверное о Платонове-художнике мы можем сказать, то, наверное, как он писал. Я всегда говорю: достоверно сегодня известно, что он писал быстро. «Чевенгур» – самое большое – полгода. Повести он писал за две-три недели. Литературные дискуссии на тему, как писать, не любил, садился и писал. Темы были наработаны, материал не надо было собирать… Странность устройства гения.

Есть ещё и философское наследие Платонова. Какие-то его составляющие могут нам не нравиться. Он строил проекты пролетарской культуры. Очень серьёзная для него тема была. Десятки эссе на эту тему. А как он просто и свободно формулирует в записной книжке 1921 года, как считается, главный вопрос двадцатого века об «истинной свободе»: «Всякий человек может быть свободным…», то есть: хочешь быть свободен, будь им. И – всё. Вот эта свобода художественного дара Платонова – это явление, ну, просто с трудом понимаемое в привычной гуманитарной логике.

Я не могу подробно говорить ещё об одном материке наследия Платонова, его литературно-критической прозе. Она почти не востребована, а главное – существует пока весьма фрагментарно, не более 10 процентов от написанного. Лишь один случай расскажу. Многие знают о названии книги статей Платонова «Размышления читателя». Почему он так книгу назвал? Сначала он дал книге классическое название «Заметки», затем «Размышления советского читателя», а потом остановился на простой формуле «Размышления читателя». Книга была свёрстана, вышли сигнальные номера, но книга была остановлена сразу. Там были всякие обстоятельства: записки собратьев-писателей в ЦК, критика и т.п. Всё это не раз нами описывалось. Я просто обомлела, когда поняла, откуда он взял заглавие книги. «Размышления читателя» – это рубрика газеты «Правда», где, как все понимают, печатались «размышления советские читателей», в основном, писателей и критиков…

Резюмируя собственные пунктиры о наследии, могу только сказать, что наследие Платонова нашими гуманитарными привычными способами не освоить. Нужен институт.

Е.Я. Да, исследовательский комплекс бы такой.

Н.К. Нужен исследовательский центр, нужен музей. И здесь работы лет на пятьдесят, на сто. Чтобы это удивительное явление – мир Платонова – не исчез. Не исчезли великие чудеса, этот величайший подарок русской культуры нам, читателям, и векам. Да, в его вселенной всё не так, всё сопротивляется привычному. Мы люди воспитанные и воспитуемые, и сначала доказывали, что вот какой он советский писатель, и написали его портрет, как принято сегодня говорить, в этой парадигматике. Потом написали в парадигматике «антисоветский». И правды нет ни в первом, ни во втором. Платоновский язык «остраняет» и отстраняет и ту, и другую парадигматику. Сегодня царит всеобщее равнодушие. Как было, так оно и осталось. Нужен социальный заказ общества или литературной общественности на решение проблем наследия Платонова, но их нет…

А.Г. Удивительно. Вообще в истории русской литературы есть такие фигуры умолчания. Когда Толстой затмевает Лескова, и затмевает не просто, а совсем, как будто Лескова и нет. Когда Достоевский становится детским писателем по сути дела, писателем для юношества, забывая, что это тоже традиция определённая. Тот же самый случай с Платоновым. Умолчание – это лучшее, самое лёгкое, что можно сказать.

Н.К. Самое лёгкое.

Е.Я. Это притом, что формально он ведь вписан в плеяду классиков – так сказать, однозначно. И в школе его, как говорится, «проходят». Но уровень понимания, конечно, оставляет желать лучшего. Поэтому одно дело – количественная сторона наследия, которое мы ещё не можем себе представить адекватно, а другое дело – качественная: например, «Котлован», входит в школьную программу 11-го класса, но как эту повесть трактуют?..

А.Г. Он входит в школьную программу?

Е.Я. Конечно.

Н.К. Это ужас, как ввели…

Е.Я. Да уж, трактуют как могут: как антиутопическую, антитоталитарную, какую-то гротескно-сатирическую – нечто вроде антипода «Поднятой целине» Шолохова, примерно так.

Н.К. Почему антипод?

Е.Я. И не то чтобы это совсем уж неверно – а просто этого недостаточно. Мне кажется, методическая «неудача» состоит в том, что выбирается неверный, что ли, «заход» на прозу Платонова – по инерции; это, кстати, судьба многих писателей двадцатого века, когда к ним подходят по инерции века девятнадцатого: например, игнорируют специфику языка. Но в случае с Платоновым такое игнорирование – когда пытаются читать «сквозь» язык – приводит Бог знает к чему. Потому что, как давно уже было сказано, язык – это, в принципе, главный герой Платонова.