Казалось, что характеры у Димы и Тимы были совершенно разные и что они, как не раз подчеркивала учительница физики, «притягивались, согласно закону о притяжении разноименных зарядов».

Димин папа решительно выступал против такой точки зрения:

— Кто сказал, что характер и темперамент — это одно и тоже? Темпераменты у вас, к счастью, не похожие, но характеры…

Димины родители были врачами-терапевтами. И считали, что бурное проявление чувств отрицательно влияет на нервы, а что нервы влияют вообще на все. Поэтому они воспитывали сына человеком, «не теряющим равновесия».

— Но равновесие и равнодушие — тоже разные вещи, — доказывал Димин папа. И мама с ним соглашалась.

Они ценили дружбу Димы с Тимой и уверяли, что, если бы характеры были разными, их союз бы давно развалился.

— В дружбе, — говорил Димин папа, который не прочь был пофилософствовать, — действуют не законы физики, а законы человеческого общения. И тут притягиваются как раз одноименные воззрения и характеры.

В самом деле Дима и Тима на многое реагировали одинаково. Они не пробегали мимо людских слез… Они не могли спокойно видеть одиноких собак — и сразу начинали превращать их из бездомных в домашних. В результате вместо школьного «живого уголка» постепенно образовались две «живые комнаты», переполненные визгом и лаем. И еще кое-что объединяло друзей! Ну например, имена и отчества их родителей. Нет, они были разными. Но вместе с тем… Диминого папу звали Петром Петровичем, его маму — Александрой Александровной, а Тиминого папу — Михаилом Михайловичем. Это редкое совпадение друзья не хотели считать случайным! И лишь Тимина мама нарушала гармонию, как бы выбиваясь из ряда: она звалась Антониной Семеновной.

— Была бы она у нас Василисой Васильевной! — посетовал Тима.

— И что тогда? — спросил Дима. — О наших семьях рассказали бы в передаче «Очевидное — невероятное»?

Дима обрывал полет Тиминой фантазии, если она начинала сбиваться с верного курса.

Димин и Тимин дом назывался «домом медицинских работников». Поэтому естественно было, что над ними и под ними проживали хирурги и детские врачи, окулисты, лечившие глаза, и отоларингологи, лечившие горло, носы и уши…

— Мы неплохо устроились: можно обследовать весь организм, не выходя из подъезда, — шутил Димин папа.

А в однокомнатной квартире, рядом с Диминой семьей, жила Прасковья Ильинична, которая всю жизнь проработала медсестрой. Мужа ее в доме медицинских работников никто не знал, но зато сын слыл гордостью не только Прасковьи Ильиничны, но и всего девятого этажа. Он был таким одаренным, что когда-то давно поступил в школу на год раньше срока, а потом взял да и проскочил за один год сразу два класса. Об этих его рекордах в школе складывались легенды. Про двоечника говорили: «Да, это не Трушкин!» Если задачка казалась ученикам сложной, восклицали: «Трушкин бы ее с закрытыми глазами решил!» А если учеником были довольны, ему в похвалу заявляли: «Ты, конечно, не Трушкин… Но все равно молодец!»

Никто при этом почему-то не вспоминал Прасковью Ильиничну. А она, чтобы у сына было все, как в нормальных семьях, поспевала дежурить в двух больницах, несла там дневные и ночные вахты. Она спасала больных, облегчала их участь, но целью всей ее жизни был сын. И он же стал наградой за ее труды и бессонные вахты: институт и аспирантуру окончил с таким блеском, диссертацию защитил так триумфально, что отсветы этого триумфа и блеска озаряли весь девятый этаж. Когда кто-нибудь поднимался на этот этаж в лифте, спутники по кабине, нажимая на кнопку, говорили: «Вам на девятый, где Трушкин живет?»

А потом Трушкин уехал в другой город ректором института. Димин папа объяснил, что должность ректора все равно что должность директора в солидном учреждении. И даже еще важнее, потому что соединяет в себе административное руководство с научным.

Тимина мама, обладавшая характером едким, придирчивым, сказала Диминой маме:

— А что же Прасковью-то Ильиничну здесь оставил?

— Он ее заберет! — с уверенностью заявила Александра Александровна, стремившаяся прежде всего отыскивать в человеке его достоинства.

— Женится, детей заведет — тогда уж, конечно, вызовет. Как няньку вызовет. А надо бы вызвать мать! — обрезала Тимина мама. Она была хирургом — и «резать» входило в ее обязанности.

— Зачем же вы так? Я знаю Валерика с шестилетнего возраста! — мягкими терапевтическими средствами защищала Трушкина Александра Александровна: на ее характер профессия тоже накладывала свой отпечаток.

— В детстве-то все дорожат матерями. Потому что они нужны. Своими интересами фактически дорожат! А вот после, потом… все проверяется.

— Валерик выдержит проверку, — не уступила Александра Александровна.

— Что ж, посмотрим!

Тимина мама прикусила нижнюю губу, как бы делая зарубку на память.

Наблюдательный Тима стал замечать, что Прасковья Ильинична то и дело спускается с ключиком вниз, к своему почтовому ящику. Хотя почту доставляли лишь утром и вечером.

— Что это она?! — возбужденно спросил он у Димы.

— Писем от сына ждет. Обычная история! — ответил тот.

Через несколько дней сам Дима, не теряя равновесия полностью, но все же чуть-чуть выходя из него, сообщил родителям:

— А Прасковья Ильинична только что плакала. Я видел…

— Что значит… плакала?

— Вытирала слезы. Внизу, возле ящиков.

— Чем вытирала?

— Прямо ладонью. И плечи у нее вздрагивали.

— Значит, я чего-то недоглядела, — тихо произнесла Александра Александровна.

Она была настолько самокритична, что ее приходилось защищать от нее самой. Если заболевал какой-нибудь бывший пациент, который уже много лет у нее не лечился, Александра Александровна сокрушалась: «Недоглядела я!» А если Дима получал двойку, она, горестно склонившись над дневником, приходила к одному и тому же выводу: «Моя вина!» И вздыхала, будто делала тяжкое признание следователю.

«Мне бы таких родителей!» — завидовал Тима.

Но Дима и его папа восставали против самообвинений Александры Александровны.

«Ни в чем ты не виновата! — восклицал Петр Петрович. — Если б это было в суде, тебя бы обвинили в лжесвидетельстве. Сколько можно возводить на себя напраслину!»

…Александра Александровна сходила в соседнюю квартиру, все разузнала и, вернувшись, сказала:

— Я думала, что Прасковье Ильиничне прислали что-нибудь печальное…

— Печальное в том, что ей ничего не прислали, — возразил Петр Петрович.

— Она боится, что сын заболел.

— Да, заболел, — согласился Димин папа. — И я на расстоянии ставлю диагноз: забыл о родной матери. Опасное заболевание!

Петр Петрович выразительно, с профилактическим укором взглянул на своего собственного сына. Как врач, он большое значение придавал профилактике.

В тот же миг Диму озарила идея… По телефону он вызвал Тиму. И на кухне полушепотом сказал ему:

— Зачем писать письма друг другу? С этажа на этаж… И еще всякими таинственными словами подписываться, родителей возбуждать. Это жестоко!

— Ну во-от… — разочарованно протянул Тима. — А они нас не доводят? Не возбуждают разными своими нравоучениями.

— Давай лучше отправим письмо сыну Прасковьи Ильиничны, — не обратив внимания на слова друга, продолжал Дима.

— Зачем?

— Пристыдим его! О матери позабыл… — возмущаясь, но стараясь не терять равновесия, сообщил Дима. — Напишем ему!

— А где возьмем его адрес?

— Город известен, институт тоже. «Ректору Валерию Трушкину (лично)». Вот и все.

Дима высек искру — и Тимина фантазия немедленно начала воспламеняться:

— Тогда уж напишем и самой Прасковье Ильиничне!

— А ей зачем?

— Напишем, что только-только вернулись из того самого города, где ее сын стал директором…

— Не директором, а ректором!

— Сами, дескать, видели и слышали, как он, бедный, с утра до вечера о маме скучает. И как ею восторгается, всем о ее жизни рассказывает… Очень, дескать, хотели бы, чтоб наши будущие дети нами так восторгались! И подпишемся вымышленными именами. Или так: «Ваши друзья».