«Земля здесь богатая, – писал Вася, – колосья растут и поднимаются с каждым днем. Правда, кое-где они так прибиты и затоптаны, что их трудно вытащить из грязи, но в основном обещается хороший урожай. Так едешь по полю, ширится земля, впереди блестит солнце, и никому не хочется умирать. Но на войне как на войне, можно нарваться и на врага, так уже случалось не раз. Не со мной, но на моих глазах… Что поделаешь, солдат есть солдат».

Динка задумалась.

– «Колосья растут и поднимаются с каждым днем», – повторила она. – Так надо радоваться! Ведь это значит, что солдаты становятся с каждым днем сознательнее. А что Вася рискует, так это мы всегда знали!

– Вася проводит с солдатами беседы, он может неосторожно увлечься. А ты думаешь, на фронте мало шпиков и провокаторов? – волнуясь, сказала Мышка.

– Ну, Вася стреляный волк, он не попадется, – с уверенностью сказала Динка.

В комнату заглянул Ефим. Он с укором посмотрел на Динку:

– На что это Приму прогонялы на станцию? Зараз Мышку везти, а лошадь вся потная!

– Я сейчас оботру ее, Ефим! – вскочила Динка. Ефим присел на краешке стула.

– Ну, что маты пишуть?

– Это от Васи, от мамы ничего нет.

– Ну, значит, не время. Тут волноваться нечего. А Вася как?

– У Васи пока все хорошо. Конечно, попадаются всякие люди, но в большинстве своем народ сознательный, – тихо пояснила Мышка.

– Солдат – это не темный мужик, а Вася хлопец самостоятельный, разумный, он все разъяснит в лучшем виде. Ну а война, она и есть война, что ж теперь загодя убиваться, – ласково сказал Ефим, поднимаясь. – Ну, поехали, бо вже не рано, надо на поезд поспешать, а вечером опять лошадь гнать на станцию, ей и попастись некогда.

– Так, может, я не приеду сегодня, заночую в госпитале, а то мне утром снова на дежурство, – глядя на сестру, заколебалась Мышка.

– Ну, в госпитале какое спанье, уж лучше я выеду за вами, хоть и поздно.

– Да что вы, Ефим! Пусть ночует в госпитале, там есть дежурка для сестер, а здесь и спать некогда. Приедет часов в одиннадцать, а в шесть опять ехать, – вмешалась Динка.

– Конечно, я останусь сегодня. А ты не будешь бояться одна? – спросила Мышка.

– А кто ее тут тронет? Да я могу и Марьяну прислать, або сам тут на терраске пересплю. Ночи теперь теплые, мы с Марьяной все время на дворе спим! – успокоил Мышку Ефим.

Но Динке не хотелось, чтоб кто-нибудь ночевал, она рассчитывала рано-рано уехать в город на поиски Иоськи и потому поспешно сказала:

– Ко мне Федорка придет, мы с ней давно не виделись, она переночует здесь.

– Ну вот, – усмехнулся Ефим. – У них с Федоркой на всю ночь хватит секретов, а вы, Анджила, уезжайте спокойненько, у вас дело трудное, надо и себя пожалеть.

Проводив сестру, Динка хотела пойти к Марьяне, хоть поздороваться с ней, – обижается, верно, Марьяна… Но, постояв на крыльце, раздумала и, махнув рукой, уселась на перила.

«Хватит мне на сегодня всякой сутолоки. Еще придет Федорка, надо с ней что-нибудь придумать… А потом, когда уйдет Федорка, надо спокойно решить, куда ехать завтра на поиски Иоськи. Ведь уже столько времени прошло с тех пор, как я обещала Катре… Но как было вырваться?» – словно оправдываясь перед кем-то, думала Динка.

Федорка пришла с каким-то свертком под мышкой.

– На тебе твою рубашку, – сказала она как ни в чем не бывало.

– Какую рубашку?

– А тую, что мы с тобой три года вышивали! – зареготала Федорка.

На щеках ее, как всегда, прыгали веселые ямочки, косы были уложены на голове аккуратным веночком. Слез уже не было и в помине. Динке даже стало досадно, что она беспокоилась за нее.

«А ведь так часто бывает в жизни: человек за кого-то беспокоится, переживает за него, думает, как он, чем ему помочь, а тот уже все забыл и является как ни в чем не бывало, да еще иногда и удивляется, что за него беспокоились», – с досадой думает Динка, глядя, как Федорка, весело усмехаясь, разворачивает сверток. Но досада Динки быстро проходит.

– Ах, рубашка! Вышитая рубашка! – в восторге кричит она. – Уже готова? Совсем готова!

– Только сегодня маты дошила! – сообщает довольная Федорка.

Украинская рубашка из беленого полотна ярко вышита черными и красными нитками. Присобранный у плеча рукав промережен, по нему рассыпаны искусно вышитые крестиком «квитки» и листики, по вороту вьется черно-красная строчка.

– Где мой герсет? Сейчас я наряжусь, Федорка, ищи герсет! Выкидай, выкидай все из комода! Потом соберем! – торопится Динка.

В прошлом году деревенский портной сшил ей синий бархатный герсет, выткал его серебряными цветами. Куплены были монисто на шею, и даже мочки ушей решительно проткнула себе Динка, натерев их солью, вдела в них сережки и неделю ходила с распухшими ушами. Но рубашка была не готова, и надеть украинский костюм во всей его красе так и не пришлось.

– Ты ж чого тут напутала! Я целую неделю порола, як ты поехала… – рассказывает Федорка.

Но Динка уже натягивает на себя рубашку, вытаскивает из кучи прошлогодних платьев свой герсет, надевает на шею бусы.

– Юбку треба сборчату. Ось эту надевай, вона як раз сюда подойдет! – увлеченно советует Федорка. – Лентой, лентой повяжись! И у косы ленты вплети!

Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.

– Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! – всплескивает руками подружка. – Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, – захлебываясь от восторга, говорит Федорка.

– Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! – подбоченившись, кружится по комнате Динка.

– Вот такочки, скоком, боком! – срывается с места Федорка и, притопывая босыми пятками, кружится вместе с подругой. – Ой, запарилась! – хохоча и обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством спрашивает: – А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он смеялся с тобой!

– Да ну его! – отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. – Он мне седло предлагал!

– Седло? – пожимает плечами Федорка. – А на что оно тебе?

– Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!

– Слухай… – придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в наступающих сумерках блестят озорными огоньками. – А колысь наш пан дуже охочий был до красивых девчат… Бывало, придут до моей матки бабы и давай рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый…

– А теперь лысый, – перебивает Динка.

– Ну конечно, ему уже за тридцать сейчас. А раньше, кажуть бабы, заедет он со своим Павлухой в село, тут у них и вино, и конхветы, и орехи… Никому отказу нету. Нагуляются добре, а станут уезжать, подсадит пан самую красивую девку, и скачут в усадьбу…

Федорка прыскает в платочек, но Динка хмуро спрашивает:

– А эта девка… плачет?

– А с чего ей плакать? Это ж гульня! Ну а яка дивчина своего парубка имеет, той он и свадьбу справит… А с которой дня три погуляет, той еще и корову даст одну або две…

– Коровы? Увезет, а потом коровы… – возмущается Динка.

– Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю, что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она, бидна, в речке утопилась…

– Совсем? Насмерть? – испуганно спрашивает Динка.

– Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она своего виду не показала, да и бросилась тишком.

– Ну а что же… пан? – с ужасом спрашивает Динка.

– Да то уже давно было… Только маты моя добре помнят… Як вернулся пан с городу – бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, – ну, вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на коня да и туда… Схватився отак за голову… «Что ты, – каже, – наделала, что наделала…»