И тем и другим требовалась свобода творчества, свободные связи с мировой наукой и культурой, возможность распространения и внедрения своих идей. Следовательно, и тем, и другим было душно в рамках авторитарного режима. В то же время и те, и другие были элитарны и в этом противостояли не только чиновникам, но и недостаточно еще образованному народу. И здесь разделение проходило уже не между «физиками» и «лириками», а между «демократами» и «либералами». Идти ли в народ? Открывать ему глаза на его несвободу (которую уже почувствовали сами) или искать другую точку опоры в верхах. Идейные потоки множились и усложнялись.
«Физики» вступили в союз с «лириками» в борьбе против чиновника. Но разногласия между «физиками» и «лириками» не исчезнут, они будут проявляться и в диссидентском движении, и на страницах книг, и в кабинетах сотрудников аппарата ЦК КПСС.
Каждый повод использовался советскими людьми, чтобы хоть на метр сузить пространство бюрократического контроля. Во время обсуждения романа В. Дудинцева инженеры горячо осуждали произвол чиновников и директоров. Но директора уже не хотят быть просто низовой частью бюрократической иерархии. Советская технократия осознает свои собственные интересы, отличные от интересов чиновничества.
Возможность проявить себя появилась, когда в советской прессе развернулась официальная дискуссия о перестройке хозяйственного управления – готовилась реформа 1957 г. – переход от ведомственного управления хозяйством к территориальному. В любом случае речь шла именно об управлении предприятиями сверху. Но производственники, и прежде всего директора, ставят вопрос иначе.
Авторы статей и писем в редакции, ритуально поминая добрым словом доклад Хрущева, с плохо скрываемым злорадством приветствуют сокращение бюрократического аппарата, требуют сокращение числа звеньев управления (ликвидации трестов, находящихся между предприятием и ведомством, а теперь – совнархозом), а затем начинают говорить о том, чего нет в докладе Хрущева о предстоящей реформе. И вот в «Правде» со смелыми предложениями выступает директор Уралмашзавода Г. Глембовский. Он предупреждает Хрущева, что переход к совнархозам не решит проблему, ради которой делается вся реформа: «Следует учитывать, что элементы ведомственности, проявляемые сейчас различными министерствами, могут в известной степени иметь место и в экономических районах при новой форме управления»[59]. Как ни пересаживай чиновников – по отраслям или по территориям, а их бюрократическая сущность не меняется[60]. Выход: «Трудности, связанные с необходимостью оперативного и конкретного руководства большим количеством предприятий и строек, могут быть значительно уменьшены за счет дальнейшего расширения прав предприятий» [61].
Завязалась дискуссия. Глембовский пытался предложить более плавную перестройку структур управления, и за это его критиковали оппоненты. Но вот идею освободить предприятия от чиновничьей опеки – приветствовали и критики. Директор Московского электролампового завода Г. Цветков вторит Глембовскому, которого по другому поводу ругал: «Перестройка управления промышленностью будет наиболее эффективна, если одновременно будут расширены права предприятий и строек»[62]. А директор камвольно–суконного комбината «Советская Грузия» Н. Тушишвили и статью свою назвал так: «Расширить права предприятий». Как и все, всецело поддержав доклад Хрущева, он тоже пишет «о своем»: «Надо предоставить директору завода, начальнику цеха больше самостоятельности, резко сократив те ограничения, которые сейчас для них установлены»[63]. Не нужно бояться своевольного директора, ведь за ним будет присматривать профком и профсоюзная организация. Директора продолжали лоббировать свой вариант реформы всю весну. Вот, директор металлургического завода И. Ектов из Сталино, даже забыв выразить ритуальную поддержку докладу Хрущева, напоминает – структура совнархозов похожа на министерства, «громоздкий аппарат приведет к повторению старых недостатков», так что нужно расширить права предприятий[64].
Хрущев не пошел на поводу у директорского корпуса, но дискуссия 1957 г. стала только первым шагом в лоббировании другой экономической реформы, состоявшейся в 1965 г. и получившей название «косыгинской».
Одновременно с директорами свои вопросы продвигали инженеры. После истории с Дудинцевым дискуссия о реформе оказалась как нельзя кстати – в статьях инженеров и рационализаторов лоббируется создание влиятельных инженерных советов при совнархозах и при Совете министров[65].
Свое слово в этой дискуссии сказали и сторонники рабочего самоуправления. Но на этот раз продолжатели дела «рабочей оппозиции» обставили свои крамольные идеи как развитие ценных указаний Хрущева, тоже очень далекое от принципов реформы 1957 г.: «Надо восстановить право рабочих собраний решать многие важные вопросы работы предприятия»[66], — требует письмо трех рабочих из Баку. Когда подобные идеи высказывались в листовках, за них можно было угодить за решетку. А здесь их опубликовала официальная пресса. Разумеется, Хрущев не решился вводить производственное самоуправление, но обсуждение таких вопросов стало возможно в СССР, если крамольное содержание излагалось с соблюдением лояльной формы.
В нашей истории существуют два разных явления. Одно – ХХ съезд партии, который состоялся в феврале 1956 года. А другое – «ХХ съезд партии», который оказывал воздействие на развитие общества на протяжении полувека. Он жил и здравствовал, подобно своеобразной личности. Историческим явлением оказывается не только то, что произошло в феврале 1956 года, но и миф, понимаемый как определенная структура общественного сознания. Этот ХХ съезд жил и воздействовал на наше общество десятилетиями.
Событие в качестве мифа может оказать на мир большее воздействие, чем реальный факт, имевший место в политической истории. Средневекового государства пресвитера Иоанна не существовало в реальности. Но оно воздействовало на политику, потому что государства вынуждены были его учитывать, думая, что оно есть. Читая литературу доперестроечного времени, мы обнаружим там «ХХ съезд», которому приписывались черты политического субъекта. Эта личность была поставлена в один ряд с другими личностями – Марксом, Энгельсом, Лениным, в какой–то степени со Сталиным, в какой–то степени с Хрущевым – и наряду с ними давала указания, разрабатывала решения, так или иначе откликалась на современные события в 1960–е и 1970–е гг., причем откликалась по–разному. Если прежде существенные новации могли вносить Маркс, Энгельс, Ленин, на каком–то этапе Сталин, то после 1953 года – только «ХХ съезд» мог позволить себе «углублять» и «развивать» марксистско–ленинскую теорию. В реальной истории решения ХХ съезда готовились конкретными аппаратчиками, но в жизни советского народа не эти люди, а ХХ съезд действовал как мудрый теоретик.
Конечно, при этом подразумевается, что делегаты съезда совершили «мозговой штурм» и разработали нужные решения. Однако никаких подробностей этого «мозгового штурма» не сообщалось, ибо его не было. Делегаты просто утвердили решения, возникшие из некоторого метафизического мира.
Почему место Сталина после политической борьбы 1956–1957 гг. не занял просто «Хрущев»? Хрущев отчасти также был заинтересован в том, чтобы существовал авторитет, который нельзя было подвергнуть сомнению. Хрущев понимал, что у него сейчас нет таких механизмов воздействия на элиту, которые были у Ленина и Сталина. В том числе и благодаря той политике, которую он проводил. Но есть высший авторитет, с ним ничего нельзя поделать – никто из членов партии не может разоблачить ХХ съезд, оспорить его решения. Таким образом, Хрущев обеспечил себе долгоиграющее алиби – мы–то сейчас с вами знаем, как дальше развивались события, а для него их дальнейшее развитие было совершенно непредсказуемым. ХХ съезд как высший авторитет был нужен и будущим оппонентам Хрущева, и его более радикальным сторонникам, для них тоже была важна защита, арбитр, определяющий новые «правила игры».
