Здесь находились все знатные люди из армии Бояна, потому что не прийти означало попасть под подозрение. Стоя недалеко от алтаря, Ханна имела возможность окинуть взглядом толпу собравшихся, но, поскольку была невысокого роста, смогла различить вдалеке только возвышающегося над всеми капитана Тиабольда по его ярко-рыжим волосам. Епископ приказала «львам», занимающим командные посты, также присутствовать и быть свидетелями происходящего, с тем чтобы впоследствии рассказать об этом своим подчиненным.

Обвинение в ереси было самым серьезным из всех духовных прегрешений. Это было сродни измене королю.

Но все, о чем могла думать Ханна, это как не потерять голову при встрече с куманами. Возможно, стоило перенестись на восток магическим способом. Быть может, нужно было отдать предпочтение Соргатани, а не призрачному видению Лиат. Но разве это не просто ее мечта? Отлучила бы ее епископ Альберада от Церкви, узнай она о причастности Ханны к магии? Иногда лучше все-таки сохранять спокойствие. В некотором смысле она была озадачена поведением Эккехарда, лорда Дитриха и пропавшего Ивара. Почему они были столь беспокойны в своей вере? Зачем все время только об этом и вели разговоры?

Но сейчас в ней говорила ее мать, госпожа Бирта. «Стоит ли назначать свидание неприятностям, — сказала бы она, — ведь если они окажутся на вашем пути, то совершенно точно вам их не избежать». Как и принц Боян, госпожа Бирта смотрела на мир с практической точки зрения. Вероятно, это было еще одной причиной, почему Ханна испытывала чувство уважения к Бояну, несмотря на его надоедливое восхищение, — едва ли это можно было назвать флиртом, учитывая пропасть между ними и то, чем оно могло для нее закончиться. Конечно, Бирта никогда никому не отрубала пальцы, но где гарантия того, что она так не поступила бы, если бы возникла необходимость?

Наконец закончили играть мрачный гимн. Ханна отпихнула локтем в сторону одного из слуг Сапиентии, чтобы пробраться немного вперед и лучше видеть происходящее. Клирики шли впереди строго в соответствии с саном. Каждый из них нес зажженную свечу, обозначая тем самым Круг Единства, Свет Правды. Они приблизились и встали вокруг Эккехарда, Дитриха и других, которые сгрудились в передней части нефа. Свечи горели так ярко, что Ханне приходилось время от времени отводить глаза. Свет отражался на вырезанных из дерева ликах святых: жалостливо вытянутые губы, поднятая рука с двумя соединенными пальцами, символ справедливости, сердитый взгляд из-под насупленных бровей, двойник своего незавершенного товарища. Они наблюдали, и они судили.

Епископ Альберада вступила на кафедру и подняла руки, призывая к тишине:

— Поднесите сюда уксус, так чтобы обвиняемые могли испытать всю горечь ереси.

Ее служащие подали кубки каждому человеку в зависимости от его положения: золотой кубок принцу Эккехарду и серебряный — его благородным товарищам; также серебряный кубок лорду Дитриху, медные — его упрямой свите. По рядам простолюдинов-еретиков передали деревянный кубок. Один человек отказался пить и был трижды высечен, пока не глотнул жидкость. Все они кашляли и задыхались от горечи уксуса, все, кроме лорда Дитриха, который залпом осушил свой кубок, как если бы там был сладкий мед, и даже не вздрогнул, все время неотрывно глядя на епископа.

— Пусть те, кто носят Круг, будут лишены его, поскольку они больше не находятся под защитой Света и Правды. Пусть их остригут в знак их позора.

Один молодой человек из свиты Эккехарда, гордившийся своими белокурыми волосами, начал плакать, а Эккехард стоял в недоумении, не зная, чем ему помочь. Клирики с ножами в руках не спеша двигались среди них, превращая волосы в рваные лохмы. Только когда лорд Дитрих подошел успокоить юнца и что-то тихо прошептал ему на ухо, молодой человек напрягся, сжат руки и гордо вскинул подбородок, в то время как клирик с кислым лицом отсекая его прекрасные волосы.

— Пусть они действительно видят, что Свет Правды больше не горит в их сердцах. — Спустившись с кафедры, она обошла по кругу клириков, гася свечи, закрывая их одну за другой. Дым вился над ними, поднимаясь вверх. — Итак, вы отлучены от Церкви. Для вас запрещено святое причастие. Таким образом, вы навсегда отрезаны от общества всех дайсанитов.

Свет померк. Полдень перешел в сумерки. Все цвета стали серыми.

— Пусть все те, кто помогает им, тоже будут отлучены от Церкви, Они больше не стоят в Круге Света. Господь больше не видит их.

Эккехард шатался, словно его ранили. Один из его товарищей потерял сознание. Остальные рыдали.

— Я не боюсь, — произнес лорд Дитрих. — Пусть Господу станет известна ее воля. Я только лишь немощное существо, подчиняющееся ее воле.

Наступила тишина. Казалось, Альберада ожидала какого-то знака свыше. В толпе раздался кашель.

Внезапно лорд Дитрих резко отшатнулся назад, выступив из круга. Три свечи покатились в разные стороны, когда он упал на пол. Он дернулся раз, другой, сильно побледнел, словно его разбил паралич.

— Вы видите! — торжествующе вскричала Альберада. — Враг обнаружил свое присутствие. Злой дух вселился в этого человека. Такая судьба ждет всех тех, кто проповедует ересь.

Самый храбрый из товарищей лорда Дитриха встал на колени рядом со страдающим человеком и стал удерживать его руки, пока тот окончательно не затих. Пена собралась в уголках его губ. В одной ноздре появился кровяной пузырь, лопнул, и кровь струйкой сбежала по впалой щеке. Он вздрогнул снова, пол под ним потемнел, и отвратительно засмердело.

— Он мертв, — произнес Эккехард полузадушенным голосом, стараясь держаться как можно дальше от обезображенного трупа.

В напряженной тишине голос епископа Альберады звучал ясно, как сигнал к битве.

— Отведите отлученных в тюрьму. Никто не должен разговаривать с ними, иначе тоже будут отлучены от Церкви. Враг затаился. Завтра мы накажем тех, кто останется в живых, чтобы изгнать из их тел Врага.

Никто не возражал. Они только что видели Врага в действии. Церковь быстро опустела. Альберада удалилась, сопровождаемая толпой клириков. Караульные унесли труп, и служащие остались, чтобы привести все в порядок. Ханна остановилась, поскольку Сапиентия не выходила из собора. Принцесса осталась ждать, когда Боян преклонил колени у алтаря, будто в молитве. Брат Брешиус каким-то образом достал один из серебряных кубков, и, когда в церкви не осталось никого, за исключением Бояна, Сапиентии и нескольких верных слуг, он протянул его принцу.

Боян провел пальцем по ободку кубка, коснулся языка, сплюнул на пол.

— Яд, — вкрадчиво произнес он.

Повисла длинная пауза, Ханна отчаянно желала стать невидимой, надеясь, что ее присутствие не выдаст им того, что она была свидетелем их ужасного открытия. Если, конечно, это было правдой.

— Она отравит Эккехарда? — спросила Сапиентия. — Должны ли мы попытаться остановить ее, если предполагаем такое?

Они все еще стояли к Ханне спинами, исследуя серебряный кубок и закопченное пятно, оставленное на полу опрокинутыми свечами. Она проскользнула в тень.

— Эккехард — не угроза нам, — тяжело произнес Боян.

— Не теперь. Он еще молод. Но может со временем представлять для нас опасность. А как насчет Церкви? Безусловно, моя тетя знает, что делает, если ересь настолько ужасна. Мы должны поддержать ее.

Боян повернул голову как раз в тот момент, когда Ханна коснулась края одного из гобеленов.

— Если мы не одержим победу над Булкезу, то будем мертвы или станем рабами. Сначала необходимо закончить эту войну. Пусть Церковь борется с ересью потом. «Орлица»!

Они все отпрянули, кроме Брешиуса, удивленно переглядываясь, обеспокоенные, словно раскрытые заговорщики, и развернулись в ее сторону. Гобелен больше не мог служить ей прикрытием. Боян знал, что она была там все время.

— «Орлица», — повторил он снова, когда она вышла из тени, — на рассвете вы едете к королю Генриху.

— Да, ваше высочество. — Ханна едва выдавила из себя эти слова. В ее сознании промелькнуло отвратительное видение, как ее почерневшая голова болтается на поясе воина кумана. Неужели Боян приносил ее в жертву только потому, что она все слышала? Или это был способ приглушить ревность жены, чтобы успешно осуществить все намеченные планы?