Анн де Вивре больше не слушал. С жадным любопытством он разглядывал витражи часовни, которые наверняка имели отношение к его роду. Однако все они изображали святого короля Людовика. Выходит, предки Вивре были лично знакомы с самой выдающейся личностью во всей истории христианства? Мальчик не осмеливался поверить, настолько это было чудесно!
Замковая часовня действительно была посвящена Людовику Святому и украшена семью витражами. Те, что слева, повествовали о жизни короля в мирное время: как он слушал поучения своей матери, Бланки Кастильской, как творил правосудие под Венсеннским дубом, как отдавал кошелек студенту, вознаграждая того за ночные занятия. Те, что справа, воспевали воинские подвиги короля: вот он садится на корабли, отправляясь в крестовый поход, вот одерживает победу при Дамьетте, вот погибает от чумы в Тунисе.
Но последний витраж, расположенный за алтарем, затмевал все прочие. На нем святой король посвящал в рыцари некоего крестоносца, рыжеволосого и рыжебородого исполина. Королевские слова «Отлично, мой лев!» были начертаны исходящими из уст Людовика. Набранный из стекол пурпурных тонов, витраж производил потрясающее впечатление. В лучах бьющего сквозь него утреннего январского солнца казалось, что он струится кровью.
Анн забылся надолго. В отличие от остальных сюжетов (кроме разве что сценки со студентом) этот эпизод из жития Людовика Святого был ему незнаком. Мальчик предположил, что бородатый крестоносец – один из Вивре, быть может, даже родоначальник…
– Цари аравийские и савские принесут свои сокровища…
Последние слова гимна застали Анна врасплох. Он и не заметил, как служба закончилась. Брат Тифаний уже собрался уходить.
Но дальнейшее удивило мальчика еще больше. Франсуа де Вивре не последовал за священником. Перекрестившись, он направился к своему правнуку. Изидор Ланфан ступал следом.
– А теперь ты узнаешь историю нашего герба.
В тоне прадеда проскальзывало нечто лукавое, словно он собирался рассказать какую-то забавную историю.
– Тебе ведь известно, каков он, не так ли?
– Да, монсеньор.
Собственно, это было практически все, что Анн знал о своей семье. Изидор Ланфан согласился сообщить ему только о гербе.
Герб де Вивре был раскроен на «пасти и песок», то есть был красно-черным, разделенным по диагонали: красное в верхней правой, черное – в левой нижней части щита.
– Взгляни на витраж за алтарем.
Франсуа де Вивре чуть повысил голос. Прежде он почти шептал, и Анна, который ловил каждое слово прадеда, это поразило еще больше.
– Запоминай все, что я скажу. Я слышал предание из уст моего собственного отца и помню его почти слово в слово. Когда он рассказал мне его, я тоже был еще ребенком. Это случилось перед тем, как он уехал на войну, с которой ему не суждено было вернуться…
Анн буквально впился глазами в огромный, сияющий кровавым светом четырехугольник за алтарем с фигурами святого короля и крестоносца. Мальчик так напрягал зрение, что вскоре ему начало чудиться, будто он и сам перенесся в те отдаленные края, в те времена, когда на земле появился его род.
– Герб де Вивре восходит к тысяча двести сорок девятому году, к крестовому походу, предпринятому святым королем Людовиком. Эд, от которого до нас дошло только имя, был простым оруженосцем у некоего рыцаря, чье прозвание также осталось неизвестным. Этот Эд, говорят, был настоящий колосс, рыжеволосый и рыжебородый. Он был великим воином. Когда его господин погиб, он покрыл себя славой во всех битвах похода…
Франсуа де Вивре взглянул на своих молчаливых слушателей – притихшего от восхищения Анна и сдержанного Изидора Ланфана. Потом продолжил рассказ тихим уверенным голосом:
– Однажды летним днем тысяча двести сорок девятого года Людовик Святой, чтобы дать своим рыцарям передышку, устроил для них охоту на львов в дельте Нила. Хотя Эд был всего лишь простым оруженосцем, ему по причине его доблести тоже позволили участвовать в той охоте. И к вечеру он сразил хищников больше, чем кто-либо другой: от его меча пало не меньше семи львов, чьи отрубленные головы он разложил перед собою на песке. Людовик Святой, окруженный военачальниками, подошел, чтобы поздравить его. «Оруженосец, за этот подвиг я сделаю тебя рыцарем. Полагаю, ты возьмешь своей эмблемой льва?» Ко всеобщему удивлению, Эд отрицательно покачал головой: «Нет, государь, мне будет довольно красно-черного щита, раскроенного на „пасти и песок“». И при виде удивления короля добавил просто, указывая на львиные головы, громоздившиеся на земле пустыни: «Вот пасти, а вот песок!» Людовик Святой громко расхохотался, дал ему оплеуху в знак посвящения и воскликнул: «Отлично, мой лев! Вот ты и рыцарь!» Эд вернулся из крестового похода невредимым. Получив во владение сеньорию Вивре, он решил, что слова Людовика Святого «Мой лев» станут боевым кличем и девизом его рода…
Франсуа умолк. Потом хитровато улыбнулся:
– Так-то вот, Анн. Наш родовой герб – твой герб – на самом деле всего лишь игра слов. Мог ли ты когда-нибудь вообразить такое?
Анн не в состоянии был произнести в ответ ни единого слова. Перед ним только что открылась самая прекрасная, самая славная, самая неожиданная из книг, и написанное в ней было его собственной историей!
Внезапно прадед отвернулся от мальчика и обратился к Изидору Ланфану:
– Вели стражникам войти!
Его голос утратил легкую насмешливость и стал серьезным, даже торжественным. Стражники, должно быть ожидавшие прямо за дверью, явились тотчас. Увидев, что они держат факелы, Анн слегка вздрогнул. Что еще ему предстоит?
Ответ не заставил себя ждать. Один из солдат опустился перед алтарем на колени. Но вовсе не для молитвы. Ребенок с удивлением заметил, что в одну из плит пола вмуровано большое железное кольцо. В следующее мгновение плиту подняли, и под ней обнаружилась крутая лестница, ведущая прямо вниз. Подняв факел, стражник без единого слова начал спускаться, а за ним – и Франсуа. Анн, которого Изидор Ланфан пропустил вперед, последовал за прадедом. Остальные стражники замыкали шествие.
Они очутились в просторном круглом зале. В стену на равном расстоянии друг от друга были вделаны железные держатели. Стражники вставили туда свои факелы, поднялись по лестнице обратно, наверх, и исчезли.
И Анн понял, что находится в усыпальнице Вивре. Подземелье было озарено факелами, и в их колеблющемся свете мальчик видел двенадцать прорубленных в стене ниш, и над каждой – щит, раскроенный на «пасти и песок». Одиннадцать были пусты, а последнюю, перед которой остановился Франсуа, закрывала мраморная плита.
Послышался голос прадеда, чуть приглушенный, раскатывающийся негромким эхом – отчего только усиливалась мрачноватая торжественность его речи.
– Это я велел построить склеп. Когда-нибудь я и сам лягу здесь, да и ты тоже… Наверху я поведал тебе об основателе нашего рода. Теперь расскажу о других Вивре, более близких к нам по времени. О тех, кого я знал.
Франсуа указал на нишу напротив. В его голосе зазвучало волнение.
– Здесь я похоронил мою жену Ариетту. Она была англичанкой. Я познакомился с нею в Лондоне. Тогда, после нашего поражения при Пуатье, я был пленником англичан… Больше сорока лет прошло с тех пор, как она покинула меня, но по-прежнему лежит здесь одна. Причина этому – война. Все Вивре, кроме наших матерей, твоей и моей, погибали в сражениях…
Франсуа остановился на мгновение, чтобы перевести дух. Ему было трудно дышать здесь, в этом спертом воздухе. В висках Анна стучало, во рту пересохло, сердце готово было выскочить из груди. Но мальчик слушал напряженно, жадно…
И снова раздался голос прадеда:
– Мой отец, твой прапрадед, пал в первой же битве, которую мы проиграли, – при Креси. Там он и погребен вместе с теми, кто познал тот же славный конец. Твоя бабка, супруга моего сына Луи, родилась в Англии. Она приняла мученическую кончину, пытаясь воспрепятствовать перевороту, свергнувшему Ричарда II: этот английский король благоволил к французам. Что касается моего сына Луи, то его смерть была поистине ужасна: бургундцы казнили его в Париже и надругались над телом…
