Предисловие, открывающее рассказ, знакомит читателя с семейством Младо-Сморчковских и с педагогом Сапиентовым. В наброске "группового портрета" Сморчковских гротескно-комически изображены «основы» семьестроительства в среде дворянско-служебной элиты. В таких семьях дети с пеленок подготавливались к высокой административной карьере своих отцов. Домашними учителями, помимо иностранцев, туда часто приглашались воспитанники духовных учебных заведений (предполагалось, что они менее заражены «вольномыслием», чем студенты университетов). Таков и Сапиентов — специалист по воспитанию "государственных младенцев". Само имя педагога указывает на его происхождение "из прискорбных", то есть из духовного звания: оно образовано от латинского sapientia (ум, мудрость) по типу фамилий, сочинявшихся в бурсах и семинариях для их питомцев. Стиль замечаний Сапиентова пародирует слог педагогов семинарской выучки, памятный Салтыкову по Московскому дворянскому институту, где было немало учителей духовного происхождения.
В характеристике "маленького Вани": "терпеть не мог никакой мелодии, кроме мелодии барабана; наконец, ел и пил всякую дрянь", и в описании его делового дня — "пробуждение в шесть часов утра", "усиленная маршировка", "подверганье самого себя наказаниям" и др. — присутствуют черты, которыми Салтыков характеризовал в журнальном тексте "Истории одного города" градоначальника Перехват-Залихватского ("Отечественные записки", 1869, № 1, стр. 286) и которые год спустя в развернутом виде будут переданы характеристике Угрюм-Бурчеева (там же, 1870, № 9, стр. 99). Химерический строитель "города Непреклонска" также "вставал с зарею" и "тотчас же бил в барабан", "ел лошадиное мясо", наконец, "по три часа в сутки маршировал на дворе градоначальнического дома, один, без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя подвергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам…". Эти гротескно-сатирические зарисовки «подвижников» воинского духа вызывали в сознании читателей-современников, с одной стороны, фигуры суровых князей-воинов Древней Руси, как их изображала летопись и на ее основе "История Государства Российского" Карамзина, входившая в те годы в адаптациях в школьные программы и потому хорошо известная, а с другой стороны — эксцентрическую фигуру Суворова. Рассказы мемуаристов и повествования историков-беллетристов об аскетически-бивуачном образе жизни, о подвигах физической и духовной самодисциплины великого полководца и о его чудачествах печатались тогда во многих изданиях. (Имя Суворова несколько раз названо в "Испорченных детях": "История Государства Российского" Карамзина цитируется анонимно.)
В той же части "Испорченных детей", в описании Младо-Сморчковского-первого, встречаем слова: "Есть скорость, но нет стремительности; есть строгость, но нет непреклонности". Нечто очень близкое уже было использовано Салтыковым в начальных главах "Истории одного города", а именно в программной речи Брудастого (Органчика): "Натиск, — сказал он, — и притом быстрота. Снисходительность и притом — строгость. И притом благоразумная твердость" ("Отечественные записки", 1869, № 1, стр. 287 и сл.). Краткость и энергия этих начальнических сентенций также, по-видимому, связана пародийно с суворовской лаконично-афористической манерой говорить и писать. Однако сатирическая цель здесь не Суворов. Почти механические речи градоначальника-автомата, доведенные в своем пределе до двух выкриков "не потерплю!" и "разорю!", — фразеологическая прелюдия к той истории «ошеломлений» глуповцев начальством, к которой сведена вся жизнь в "злосчастной муниципии".
Фабула первого сочинения на тему "Добрый служака" — фантастические похождения атамана разбойников Туманова, подготавливающие его будущую государственно-административную деятельность. Смысл каждого из его административных действий и их совокупность резюмируется словами: "вообще обуздал обывателя". В салтыковской сатире эти слова служат одной из формул обличения и заклеймения полицейской сути государственного аппарата царизма.
"Сочинение сие… — дешифрует мысль автора «замечание» Сапиентова, — позволяет думать, что, будучи предварительно разбойником, можно со временем сделаться администратором". Проведение такой мысли в печати было политически смелым шагом. Оно привлекало внимание читателя к одной из застарелых язв царистского режима. Произвол, коррупция, хищничество и самоуправство провинциальной администрации были в конце 60-х годов исключительны, особенно на окраинах империи, в Польше и Прибалтике, на Кавказе и в Средней Азии, где самодержавие проводило русификаторскую, усмирительную и колониально-завоевательную политику, вскоре изображенную Салтыковым в образах «Ташкента» и «ташкентцев». Но и среди высшей администрации внутренних губерний, находившихся в полной досягаемости для правительственного контроля, было немало крупных чиновников самой низкой гражданской морали и поведения. Одного из них, человека с уголовным прошлым, хорошо знал Салтыков и лично. Это был пензенский гражданский губернатор В. П. Александровский, «помпадурство» которого (1862–1867) совпало частично с пребыванием Салтыкова в Пензе на посту управляющего казенной палатой (1865–1866). "Испорченные дети" в биографическом отношении многим обязаны пензенским наблюдениям Салтыкова (см. далее).
Возвышение Туманова, сделавшегося главным министром, которому подчинены все прочие министры, объясняется тем, что он "успел оказать начальству некоторые важные услуги". Здесь затронута одна из характерных черт политического быта самодержавия, как и любой другой автократической власти: полицейские услуги режиму как ступени административной карьеры. Таков был, например, путь таких государственных деятелей России (лично известных Салтыкову), как Яков Ростовцев, бывший декабрист, в решительный момент отошедший от движения и сообщивший правительству о готовящемся восстании, и Мих. Муравьев, также ренегат декабризма, усмиритель польского восстания 1863 г.
Тут же, в первом сочинении, указан другой источник комментируемого текста — литературный. В одном из «примечаний» Сапиентова читаем: "Весь этот хитроумный рассказ о Туманове заимствован автором из сочинений С. В. Максимова". Салтыков имеет в виду этнографические очерки С. В. Максимова "Сибирь и каторга", печатавшиеся под разными для каждой части названиями в "Отечественных записках" за 1869 г. Очерки содержали множество материалов, изобличавших уголовные деяния сибирских правительственных чиновников и администраторов. Воспользовался Салтыков у Максимова и рядом сюжетных мотивов и деталей. Так, весь эпизод со спасением Паши Туманова из острога путем «фокуса» с живой пирамидой почти текстуально «заимствован» у Максимова; у него же взята и сама фамилия героя — Туманов (в очерках Максимова случай с бегством арестанта Туманова отнесен к Тобольскому острогу).
Препирательства Младо-Сморчковских — первого и второго — по поводу канцелярского слога, являются одним из откликов салтыковской сатиры на реформаторскую деятельность Комитета по сокращению делопроизводства и переписки, учрежденного при министерстве внутренних дел еще в 1853 г. и действовавшего до начала 1861 г. Предписания и циркуляры Комитета, ломавшие архаические форму и стиль старого, еще XVIII века, приказного делопроизводства, целое десятилетие волновали чернильно-виц-мундирный мир. Использование самых матерых штампов канцелярского и делового языка царской бюрократии для ее же осмеяния и заклеймения — один из эффектнейших приемов в салтыковской сатире. В "Испорченных детях" он представлен в обыгрывании выражений: "С одной стороны", "с другой стороны", "но в то же время", "употребить меры строгости", "о том, зачем по присланному указу исполнение учинить невозможно" и т. д.
Второе сочинение на тему "Добрый служака" написано "откровенным ребенком". "Откровенный ребенок" — политическая полиция царизма и ее секретные сотрудники, осведомители — штатные и добровольные. Правительственная и общественная реакция конца 60-х годов предъявила большой спрос на людей такой профессии и такого «призвания». "Откровенный ребенок" — своего рода первоначальный набросок знаменитого "ташкентца, обратившегося внутрь", выведенного Салтыковым в очерке "Они же", который должен был появиться в "Отечественных записках" через месяц после "Испорченных детей", но не появился, так как был вырезан цензурой из ноябрьской книжки журнала за 1869 г.
