Поводом к написанию рассказа послужила двадцатая годовщина ссылки Салтыкова (арестован 21 апреля 1848 г. и отправлен 28 апреля по распоряжению Николая I прямо из помещения гауптвахты в сопровождении жандармского штабс-капитана Рашкевича "на служение в Вятку"). Салтыков обвинялся в усмотренных в его первых повестях «Противоречия» и "Запутанное дело" "вредном образе мыслей и пагубном стремлении к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие".[79]

Вспоминая вятские трудные настроения, Салтыков стремится передать молодому поколению выстраданные, по-новому осмысленные итоги собственного опыта, предостеречь от опасностей, подстерегающих юных протестантов во имя социальной справедливости в момент временного упадка духа, когда грозный "порядок вещей" представляется необоримым. Главная из этих опасностей — примирение с существующей социальной действительностью как исторической необходимостью, переход от стремлений изменить эту действительность к созерцательному "только объяснению" ее, граничащему с "всеоправданием".

Салтыков доказывает историческую плодотворность "подвига и почина" — революционного дерзания и самоотвержения. Утверждение жизненного идеала активной переделки мира ведется на наиболее трудном и злободневном материале судьбы политического ссыльного, непосредственной жертвы "порядка вещей".

Как и другие произведения Салтыкова этих лет, «Годовщина» звала «детей» к идейной стойкости, к верности традициям революционеров 60-х годов и утверждала "энтузиазм к добру и истине" в качестве подлинной основы человеческой красоты.

Стр. 5. Сегодня мне сорок лет. — В действительности Салтыкову в 1868 г. исполнилось 42 года.

"О счастии с младенчества тоскуя…" — Начальные строки стихотворения Баратынского "Истина".

Стр. 13. …как вы видели это из первого моего рассказа… — То есть из "Повести о том, как мужик двух генералов прокормил", которая первоначально открывала цикл "Для детей".

Рассказ "Добрая душа", как и рассказ «Годовщина», связан с воспоминаниями Салтыкова о вятской ссылке, с ее двадцатой годовщиной.

Образ героини рассказа — Анны Марковны Главщиковой восходит к одной из вятских знакомых Салтыкова. Ранее она была выведена в "Губернских очерках" под именем Пелагеи Ивановны. Влияние этой "доброй души" на свое духовное развитие Салтыков всегда оценивал очень высоко. Горестные монологи Анны Марковны о крестьянской доле (перекликающиеся с речами Якима Нагого в "Кому на Руси жить хорошо" Некрасова) звали передовую молодежь проникаться нуждами и страданиями народа и обращаться к нему со словами правды о его положении и истинных интересах. Облик и миросозерцание простой женщины, возвысившейся в своей "работе мысли" до понимания социальной обусловленности нравственной жизни человека, убеждал читателя-друга в возможности и успешности революционно-просветительной работы в народе.

Стр. 16. …в той трущобе, о которой вам недавно рассказывал… — то есть в Вятке — см. "Годовщина".

Стр. 17. …в своем роде «узник», хотя и хожу каждый день на службу в губернское правление… — Ссылка Салтыкова сопровождалась переводом его из петербургской канцелярии военного министра в чиновники вятского губернского правления.

Стр. 21. …есть такие ответы … Но как могла дойти до них простодушная мещанка города Крутогорска? — Речь идет о "теории невменяемости", невиновности отдельного человека в преступлениях — следствиях ненормального устройства общества.

Стр. 23. …я мог бы рассказать, как она учила детей идти прямою и честною дорогой …, но предпочитаю возвратиться к этому предмету в особом рассказе. — Этот замысел не был осуществлен.

С. Д. Гурвич-Лищинер

"Испорченные дети" написаны летом 1869 г. в Витеневе, подмосковном имении-даче Салтыкова, в то же время и в той же обстановке, в каких создавалась "История одного города", с которой "Испорченные дети" связаны тематически и рядом деталей. Однако из двух главных тем знаменитой летописи Глупова — власть и народ, в "Испорченных детях" разработана в определенном аспекте и без трагического элемента лишь первая, что и обусловило различие в тональностях этих произведений, несопоставимых, разумеется, и по своей общей масштабности. В "Испорченных детях" осмеянию предается собственно лишь государственная администрация царизма, бюрократия высокой служебной иерархии.

После того как в собственном сложном опыте Салтыковым были изжиты (или почти изжиты) утопические расчеты на общественно-преобразующие возможности службы в государственном аппарате царизма, аппарат этот предстал перед ним в виде механизма административно-полицейского насилия, управляемого людьми-автоматами — испорченными людьми. Механизм этот еще представлял «физически» (политически) грозную силу. Но в идейном отношении, с точки зрения высоты взглядов демократа и социалиста, это была сила внутренне исчерпавшая себя и потому «призрачная», по философско-исторической терминологии Салтыкова. С этой уясненной силой можно было уже не спорить по существу, а отрицать ее оружием сатирического заклеймения и осмеяния.

Салтыков часто обращался в своем творчестве, в сатирических целях, к формам и «жанрам» государственно-административной, канцелярско-бюрократической и прочей деловой «прозы». Школьные «сочинения» воспитанников и «замечания» и «отметки» педагога в "Испорченных детях" являются одной из разновидностей этого приема. Вместе с тем подстрочные замечания педагога Сапиентова и его заключительные резюме играют особую роль в рассказе, несколько сходную с ролью Глумова в произведениях Салтыкова в 70 — 80-х годах. Ремарки Сапиентова, в которых «серьезно» обсуждаются и оцениваются исполненные небылиц и фантазий «сочинения» "испорченных детей", помогают дешифровать эзопов язык сатиры.

Ряд страниц рассказа несет на себе отпечаток поисков "исторической формы" для создававшейся в то же время летописи города Глупова. Следы выработки этой формы более всего заметны в списке замужеств дочерей Младо-Сморчковского-первого (из первого рассказа "Добрый служака").

Своим остроумным матримониальным списком Салтыков «роднит» героя-разбойника рассказа с реальными фигурами русской истории, с властительными временщиками, фаворитами, вельможными проходимцами и авантюристами русского XVIII века, а отчасти и XIX. Упоминаемые в списке замужеств камер-юнкер Монс, герцог курляндский Бирон, граф Кирила Разумовский, бывший польский король Понятовский (последний польский король Станислав-Август, отрекшийся от престола по требованию Екатерины II), светлейший князь Потемкин-Таврический, граф Дмитриев-Мамонов, наконец Аракчеев — все это хорошо известные имена тех, в большинстве своем "темных людей" XVIII столетия, которые, "попав в случай", делались всесильными фаворитами, жестокими временщиками, фактическими распорядителями судеб народов Российской империи. Гротескным приемом «списка», родственного знаменитой "Описи градоначальникам…", Салтыков расширяет рамки сатиры, подводя ее к граням широких обобщений "Истории одного города", и еще раз свидетельствует свое неуважение к прошлому и настоящему "первого сословия в империи" — российского дворянства. Другого своего «героя», министра-авантюриста, Салтыков сближает с иными историческими фигурами — с такими типичными представителями западноевропейских авторитарных режимов, как испанская королева Изабелла II и герцог Морни, клеврет Наполеона III. Салтыков всегда живо интересовался французскими политическими делами и, так же как Гюго и Герцен, не упускал возможности "дать еще один пинок" тому, кто "с шайкой бандитов сначала растоптал, а потом просмердил Францию" ("За рубежом"). Этим объясняется и обильное использование в "Испорченных детях" злободневных фактов западноевропейской хроники.