– А что будет с тобой? – спросила я.

– Юридически – ничего, да и с тобой тоже. Но мне придётся тотчас же попросить отставку, а чтобы она не выглядела дезертирством, немедленно вступить волонтёром в любой из полков, стоящих в передней линии.

– И получить пулю не в спину, а в грудь, – чуть не заплакала я. Папа развёл руками и сказал банальность, что о бедах не надо думать, пока они не произошли. А бед вокруг много.

Как сказал папа, наши французские союзники убедили лорда Раглана, что Севастополь надо брать штурмом, и поскорее. Теперь бомбардировка идёт днём и ночью, а пехотинцы, в первую очередь французы, атакуют русские укрепления, вынесенные перед бастионами, – редуты и люнеты[97]. Наши войска взяли каменоломни перед «Большим Реданом» – центральными укреплениями русских. Им слава – нам работа. Раненые поступают в госпиталь уже десятками, а иногда набирается и сотня в день. Так что пойду отсыпаться».

Раненых в госпитале и правда прибавилось, и один из них оказался для Джейн приятным сюрпризом. Она как раз заканчивала перевязывать руку лейтенанту дарбиширских стрелков (несмотря на робкие протесты Джейн, мистер Сазерленд старался держать её подальше не только от заразных болезней, но и от тяжёлых ранений), когда в соседнюю палатку внесли нового раненого. Уже голос заставил Джейн прислушаться – за время жизни в лагере она наслушалась самых разных акцентов, но этот звучал как-то уж очень знакомо.

– Мундир, сестрички, – просил раненый, – осторошнее с мундиром. Не надо резать, не надо, снимите так, я лучше потерплю, он у меня один. Э, а вот килт не так, он не снимается, он расфорачивается… – Тут раненый понизил голос и добавил что-то, от чего миссис Клушка и Болтушка за стенкой одновременно фыркнули – первая возмущённо, вторая, скорее, весело. Джейн и коллеги закончили перевязку одновременно, и Джейн столкнулась с миссис Боттли-Болтушкой в проходе между палатками. Та не могла сдержать улыбки, объясняя шёпотом:

– Вот и говори после этого о предрассудках. Один от трёх русских отбился, четыре серьёзных ранения, не считая лёгких, потеря крови, а он хоть бы застонал разок, и беспокоится только о мундире своём драгоценном. Храбрый, как горец, терпеливый, как горец, и бережливый, чтобы не сказать посильнее, тоже…

– Простите, а фамилию его вы не запомнили?

– Лейтенант Мэрдо Кэмпбелл. И запоминать не надо: он из девяносто третьего, там самое меньшее половина полка Кэмпбеллы, начиная с самого полковника – сэра Колина Кэмпбелла. На то они аргайлские и сазерлендские горцы…

– Лейтенант? Неужели? Я просила Мэрфи поискать в списках рядового состава – тогда понятно, почему он не нашёл…

Джейн нашла повод заглянуть в соседнюю палатку – да, раненый был похож на Уну, очень похож… такой же невысокий, такие же серые глаза, тот же овал лица с острым подбородком… но сейчас явно не в том состоянии, чтобы отвлекать его разговором. Через пару дней, когда он немного пришёл в себя, Джейн решилась побеспокоить его прямым вопросом:

– Простите, вы случайно не Мэрдо Кэмпбелл из Охенкраггана на острове Сгиах – сын Иана Кэмпбелла?

– Я самый. А вы откуда знаете, мисс?

В бою, как уже слышала Джейн, Мэрдо Кэмпбелл отличался мгновенной реакцией, но предположить это по его неторопливой манере разговора было трудно, и если он и удивился, то не очень показал это.

– У меня письмо для вас. Письмо от вашей сестры. – И Джейн в двух словах объяснила ситуацию и вытащила конверт, слегка испачканный на «Саут Пасифике», подмоченный у края проруби и тщательно запечатанный вновь после недолгого просмотра ротмистром Сабуровым.

Мэрдо прочёл записку и невесело улыбнулся:

– Зря она от меня скрывала. Я все знаю, и я не дурак, чтобы дезертировать и совать шею в петлю. Я сделаю лучше. Я дослушусь до поллуковника, или хотя бы майора, и вот тогда кое с кем потоллукую по душам… Долшен дослушиться. Семеро нас с острова в полк записалось. А остался я. Двое здесь, под Балаклавой, полегли. Один под Инкерманом. Трое от холеры. А я – лейтенант. И долшен стать хотя бы майором. За всех семерых.

– А как вам удалось… как вы стали офицером?

– Да так вышло. Записался, ясное дело, в рядовые. После Альмы стал капралом. После Балаклавы – сершантом. Вы, мошет, слышали… знаменитое дело было. В газетах писали про «тонкую красную линию», мошет, читали… – Джейн кивнула, хотя читала, конечно, уже с большой задержкой. – Полковник наш, сэр Колин, видно, ещё тогда меня запомнил. А после Инкермана вызвал и говорит: подавай, парень, на офицерский патент – я тебе помогу. И помог. Даром что патенты в первую очередь полошено тем давать, кто мошет заплатить за них. Сэр Колин ведь и сам когда-то свой патент не за серебро купил, а кровью заработал (Джейн уже знала, что шотландцы говорят «серебро», имея в виду деньги вообще, и слышала от отца, что его собственный лейтенантский патент когда-то оплатил дядя Хью).

Говорил Мэрдо неторопливо, с паузами между фразами, так что к концу этого объяснения миссис Кларксон позвала Джейн, и продолжать разговор пришлось при следующей возможности. Пациенту явно было получше («Я не могу помереть, мисс, я долшен дослушиться хотя бы до майора»). После довольно долгих расспросов про Уну («Недолго ей осталось слушить горничной: я теперь лейтенант, найдём дело получше») Мэрдо даже завёл разговор о вещах практических:

– Мундир-то, мисс Летфорд… Все-таки порезали мундир, а в нем и так дырок штыками наверчено. Я его на первое шалованье заказал, совсем новый мундир, да и нет у меня другого, я из рядовых выслушился, мать и сестра дома, нет у меня лишнего серебра… Уна пишет: вы ей помогли и доверять вам мошно…

Джейн подавила улыбку – за последние месяцы ей доверяли и более важные вещи, чем мундир, пусть и единственный, – и обещала отнести мундир сначала к прачке из солдатских жён, а потом и к портному. «Не переплатите, мисс, – напутствовал её Мэрдо. – Эти англи… эти штатские в лагере – шулик на шулике».

В осадном лагере гнездилось множество болезней, главной из которых была холера, да такая свирепая, что на остальные даже внимания не обращали. Но последние два дня мистера Счастливчика охватила особая горячка, не обозначенная и в самом подробном медицинском справочнике. Это была горячка Близкого Момента.

Сравнить её с птицей счастья (хотя учитывая занятия Счастливчика Джона, ему следовало верить скорее в нетопырей счастья) было бы неверно. Счастливчик ощущал лихорадку астронома, вычислившего приближение редкой кометы, которую в ближайшую ночь удастся разглядеть так, как ещё никому не удавалось. А может, и не удастся – небо затянется, сам проспит. В любом случае, или счастье завтра, или через полвека.

Как и астроном, Счастливчик рассчитывал, суммируя благоприятные факторы. О том, что со дня на день решающий штурм Севастополя, шептались лишь штабные – все прочие говорили вслух. Каждым утром пушки за пару часов сносили все ночную ремонтную работу русских – Счастливчик ходил, любовался. Во французском и британском лагерях сколачивали штурмовые лестницы. В этой азартной суматохе было особо легко наблюдать за жертвой, да, пожалуй, её и прикончить.

Правда шутник Билли предлагал дождаться непосредственно штурма – тогда будет особенно просто. Счастливчик отверг идею по сугубо суеверному ощущению. Нельзя поставить все на последний, пусть и самый надёжный, день. А после взятия Севастополя (кто бы сомневался, что возьмут!) сводный отряд шутника Билли, скорее всего, понёс бы потери: Пьер и Ганс уже намекали, что сразу займутся трофеями. Сам же сэр Фрэнсис, согласно собранной информации, не будет мародерничать по закоулкам, даря удобные шансы.

– Работа должна быть выполнена до штурма! – сказал Счастливчик Джон.

– Так-то оно так, мистер работодатель, только вот закавыки мелкие. Но кусачие, – скаламбурил Билли. – Собака, будь она неладна. Если ночью подойти – залает, а у капитана пистолеты, у чёртова ирландца – ружьё. Надо так обстряпать, чтобы они проснулись от ножа, а не от гавканья.