– Жаль. Тогда папа не отправился бы на войну, – заметила Джейн.

– Вторая же истина, – продолжила Катерина Михайловна, – это моя, личная истина. Я могу согласиться, что эти люди ошибались и заблуждались. Я не могу считать их негодяями. Среди них был мой Саша. Он не мог три года состоять в обществе мерзавцев.

Последовавшее молчание могла прервать только Катерина Михайловна. Она так и сделала.

– Его приговорили к восьми годам каторги и вечному поселению в Сибири. Не самый мягкий, но и не самый жестокий из вынесенных приговоров. Большинство жён осуждённых поехали за ними следом. И я должна была поехать. И я стала собираться… Я собиралась слишком долго.

Катерина Михайловна говорила тихо, но жёстко – так, как она говорила с Сабуровым.

– Тогда у меня были десятки веских причин задержаться в европейской России, в своём имении, на три лишних месяца. Сейчас я понимаю: причина была только одна – мне не хотелось. Не хотелось менять уютную постель на тряскую повозку, не хотелось менять общество подруг-дворянок на неизвестное мне общество, и даже свежий хлеб, испечённый утром, – на чёрствый. Тогда я находила иные объяснения, сейчас понимаю правду. А ещё я боялась Сибири. Я знала: там не так страшно, как думают в Европе, да и в России тоже. Но я боялась поселиться в ней навечно…

Джейн вспомнила свои мысли на пороге Освалдби-Холла, когда собиралась в дорогу. Да, выйти из дома оказалось не так-то и просто. Она смогла. Но ведь она не собиралась поселиться в России навсегда!

– Наконец, я отправилась в путь. Но так и не доехала до каторжного завода. Мой Саша заболел, отстал в пути, был оставлен под конвоем в одном из степных селений и умер через месяц. Я приехала туда и узнала от местных жителей подробности его болезни и смерти. Он не получал нужного ухода, охрана пропивала его деньги, а в последние дни некому было даже подать ему кружку воды. Умирая, он повторял только одно имя – «Катенька». По моим расчётам, если бы я пустилась в путь без проволочек, я прибыла бы в это селение не позже чем за две недели до дня его смерти.

«Неужели я ещё не выплакала все слезы за этот вечер?» – удивлённо подумала Джейн, чувствуя тёплую щекотку на щеке. Ещё, в тишине, она разобрала стрекот весенних насекомых.

– Я не собиралась себя жалеть и щадить, – продолжила Катерина Михайловна. – Вернувшись, я беседовала с тремя докторами, в Москве и Петербурге, назвала им симптомы болезни Саши. Все трое были едины – заботливый уход мог бы сохранить ему жизнь, даже на поздней стадии болезни. И я ещё раз вспомнила календарь…

– Я захотела уйти в монастырь. Мне попался очень хороший духовник. Он объяснил мне, что в монастырь не уходят. В монастырь приходят. Если же я уйду в монастырь сейчас, то буду думать о Саше больше, чем о Боге. Уезжая, я молила Его послать мне какой-нибудь знак. На первом же постоялом дворе мне встретилась заплаканная вдова-мещанка, у которой сына посадили в тюрьму. Мой родственник служил в городском суде, и скоро я выяснила, что несчастного оклеветал завистливый и несостоявшийся жених его невесты. Не сразу, но я поняла, что мне послан странный дар: всегда успеть помочь тому, кто попросил меня о помощи. Я никогда не успею помочь только одному человеку – моему Сашеньке.

– Вы встретитесь с ним на небесах! – уже не сдерживая слез, сказала Джейн.

– Нет, моя девочка, – неожиданно строго ответила Катерина Михайловна, – я могу об этом только молиться. Ждать этого – грех. Обменять надежду на уверенность так же опасно, как обменять надежду на отчаяние.

– Впрочем, – добавила она уже не так строго и, кажется, даже с улыбкой, – мне трудно избавиться от уверенности в том, что тот, кто обратился ко мне вовремя, получит помощь. Поэтому шансы на то, что ты успеешь к своему папе, весьма и весьма велики.

– Особенно если сейчас тронуться, – зевая, сказал проснувшийся Данилыч. – Кони отдохнули, я тоже…

– А мы и в пути поспим, – с улыбкой закончила Катерина Михайловна.

– Какой-то ветер непривычный, – пробормотал Саша, усаживаясь в повозку.

– А это, Александр Петрович, морем пахнет. Близко уже, – ответил Данилыч.

«Томми, здравствуй.

Извини, что я так редко вспоминаю о тебе. А если вспоминаю, то когда хочу поговорить с тобой о том, о чем мне больше поговорить не с кем.

Вчера мы проехали Перекоп, и я увидела море. На него глядели мы все, наверное, даже и кони. Но никто не мог бы понять моих мыслей и, наверное, даже бы рассмеялись.

Томми, наверное, рассмеёшься и ты, но тебя мне не стыдно. А я, увидев море, подумала: «Неужели оно существует?» Ведь эти месяцы я постоянно видела воду. Но это была белая, замёрзшая вода. Лишь однажды я оказалась в чёрной воде… давай не будем вспоминать.

Томми, повтори за мной эти слова: «Я проехала через Россию среди зимы!» Повтори, ведь я сама не могу в это поверить.

Только сейчас, увидев море, я поняла, что зима кончилась. От моря тянет теплом, весной и тревогой. Я ехала зимой и думала о волках и морозе. Сейчас мне кажется, что оттаяли все страхи, замёрзшие за зиму, и я вспомнила, что еду на войну. Вчера была первая гроза, на юге. Мне показалось, это эхо пушечных выстрелов.

Томми, сейчас, когда путешествие подходит к концу, я поняла одну важную вещь. Пустившись в путь, я тревожилась лишь за папу и оставшегося дома Лайонела. Теперь я буду тревожиться ещё за нескольких человек. При этом зная, что один из них едет на войну, убивать таких солдат, как ты, Томми. И один из наших солдат может его убить.

А ещё, Томми, у меня есть странное чувство. Может, это усталость и тревога, а может, и предчувствие. Но мне кажется, что, если даже я и успею (я не могу не успеть!), на этом закончится не все. Дальше тоже будет и тревожно, и страшно.

Ладно, Томми, ты, верно, устал от этих девичьих глупостей. Давай-ка я скажу тебе чётко и точно, где мы находимся. Мы въехали на полуостров Крым. Пусть мы едем по степи, но со всех сторон море, а впереди – Севастополь».

– Мистер Вильямс, хотите фокус?

– Если он не связан с моим кошельком, то с превеликим удовольствием, – ответил Счастливчик Джон. Вообще-то он и сам мог бы поделиться со своим собеседником такими фокусами, но не сейчас же, не по прибытии на место важной работы, с открытой датой выполнения.

– Тогда присмотритесь, пожалуйста, к берегу. Видите, сплошные скалы. А теперь закройте глаза. На пару минут, не больше.

Счастливчик Джон закрыл глаза. До этого он, как и прочие пассажиры, да и свободная от вахты команда, всматривался с левого борта корабля на берег, мимо которого они проплывали. Берег был в дыму, где-то редком, где-то густом. Ещё доносились гулкие раскаты грома. Иногда удавалось различить отдельные удары, чаще – нет.

Кроме дыма, в подзорные трубы удалось разглядеть белые стены батареи Константина[85]. Ветераны экипажа рассказывали новичкам и пассажирам, как в прошлом октябре этот русский форт атаковала вся английская эскадра. Палили весь день, но, представьте, ничего не добились, так мимо и не прошли. «Из-за этого Константина, – говорили моряки, – и пришлось высадить на берег артиллерию, чтобы заняться непривычным делом для британцев – брать с суши приморский город».

«Если бы послали на штурм морскую пехоту, – меланхолично отметил Счастливчик Джон, – моя нынешняя миссия могла бы и не понадобиться».

Сейчас он стоял с закрытыми глазами у левого борта, столь же меланхолично рассуждая, что любые фокусы – самая невинная из всех жизненных неожиданностей. Забавно думать, что есть люди, для которых все они заключены в шляпе фокусника…