Отдельный корпус жандармов был создан в 1836 году, ещё три года спустя должность начальника Корпуса соединили с должностью начальника Третьего отделения Его Величества императорской канцелярии. Структура изменилась, но изначальный принцип сохранился: малые силы и большие обязанности.

Губернскому отделению, возглавляемому Михаилом Ивановичем, полагалось ведать всеми делами высшей политической полиции, а именно: заблаговременно обнаруживать любые тайные общества и секты, пресекать злоупотребления и взятки, расследовать, в определённых случаях, уголовные преступления. Также наблюдать за подданными иностранных государств. Также следить за всевозможными слухами и толками. Также подвергать цензуре печать и театральный репертуар. Также наблюдать за лицами, состоящими под полицейским надзором. И также сообщать в Петербург «о всех вообще происшествиях».

Клеветники любили утверждать, что Россией управляют жандармы. Михаил Иванович часто с грустью понимал: так оно и есть.

И все же в этот громадный перечень обязанностей, возложенный всего-то на двадцать человек губернского отделения, не входили два, самых трудных, дела. Во-первых, очень непросто было бороться с ретивостью доброхотов, стремившихся помочь жандармам по делу, но гораздо чаще – без. К примеру, только доносов о польском заговоре за последний год поступило не менее восьми. Учитывая, что в городе пребывали лишь трое ссыльных поляков[55], это был некоторый перебор. Но (кому, как не жандармам, это знать) внутренний враг всегда опаснее внешнего. Если внешним врагом была ретивость жителей губернии, то внутренним – ретивость некоторых сотрудников. В первую очередь, ротмистра Сабурова.

Биографии начальника отделения и его подчинённого были отчасти схожи: школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, выпуск в полк, вольные беседы за шампанским. Последующие трезвые беседы с обходительными штаб-офицерами Отдельного корпуса и предложение надеть жандармский мундир и послужить в нем Отечеству.

Оба, в своё время, начали служить: Соколов в Петербурге, Сабуров в Первопрестольной. Разница была лишь в том, что Михаил Иванович шёл вверх медленно, но ровно, пока не был назначен начальником губернского отделения, а Дмитрия Борисовича Сабурова не просто прислали под его начальство, но фактически сослали в провинцию.

Дмитрий Борисович стал жертвой своей ретивости. Он с излишней доверчивостью отнёсся к одному из доносов на кружок молодых людей, собиравшихся по вечерам у самовара. Доносчик, движимый чувствами сродни чувствам Фернана из «Монте-Кристо», решил отомстить сопернику, обвинив и жениха, и его друзей едва ли не в том, что они организовали тайное общество. Сабуров охотно сыграл роль де Вильфора из того же романа и донёс в Петербург, что в Москве обнаружен аналог кружка Петрашевского[56].

К счастью, все кончилось лучше, чем у Дюма. Государь больше, чем заговорщиков, ненавидел только лживые доносы. В итоге доносчик отправился туда, куда собирался отправить десять человек, а восторженный и доверчивый Сабуров был переведён в не столь именитую губернию, с предупреждением, что за повторную доверчивость он продолжит карьеру уже в Тобольске или в Томске – на выбор.

К сожалению, и на новом месте Сабуров не оставил прежних привычек: некритично относился к доносам и, отталкиваясь от них, пускался во всевозможные фантазии. То выдумывал самые причудливые секты, то изыскал в губернии нескольких сочинителей возмутительных листовок, один из которых оказался неграмотным, то расследовал ограбление дровяной баржи на Оке, как начало похода нового Стеньки Разина.

А ещё Сабуров чуть было не раскрыл в городской гимназии действительно созданный там кружок 13–14-летних шалопаев, имевший признаки антиправительственного общества (связался черт с младенцем!). Был бы конфуз, но дальняя родственница одного из шалопаев, вдова Катерина Михайловна Степанова, прознала о кружке одновременно с жандармами и сделала так, что не только были уничтожены все доказательства, но и в беседах с самим Соколовым гимназисты утверждали, что лишь играли в героев Вальтера Скотта. Сабуров рвал и метал (бумаги), а начальник был искренне благодарен Бойкой вдовушке за то, что та спасла его от репутации царя Ирода[57].

Сегодня Сабуров был в отъезде – начальник постоянно давал ему поручения, по возможности скучные и требующие долгой отлучки. Значит, можно было спокойно разобрать накопившиеся донесения.

Зачитывал их письмоводитель Светлицкий, вот кого поменял бы майор местами с Сабуровым, будь на то его воля. Канцелярская крыса, редкого ума и, что важнее, нюха. С равной лёгкостью пробежит взглядом и письмо на французском, и каракули доноса дьячка, да ещё снабдит квалификационной меткой.

– «О подозрительном поведении шляхтича Жмудинского, пребывающего под гласным надзором». Посещая базар, заглянул в посудную лавку, приобрёл кофейник, спрашивал цену ножей.

– Подождём, пока приценится к ружью, – заметил майор. – Суббота.

– «О сочинении и распевании сыном священника Крестовоздвиженской церкви Иваном Федотовым безнравственных куплетов, посвящённых дочери мещанина Петрова Татьяне».

– Фу-ты ну-ты, фу-ты ну-ты, Ванька Таньку полюбил, – сказал майор, усмехнувшись. – Суббота.

Суббота, самый невесёлый день недели для русских семинаристов и кадетов, для жандармов, напротив, являлась днём радости. В этот день было принято сжигать накопившиеся за неделю никчёмные доносы. Правда, эту петербургскую традицию Соколов в губернии так и не завёл, не хотел оставлять отвергнутые доносы Сабурову. Но приговор называл субботой.

– «Дело о признаках обнаружения клада атамана Чура в селе Пятаковка», – продолжил Светлицкий. – Сокровища перечисляются, место опять не указано.

– О Господи, – вздохнул офицер, – седьмой раз находят эти признаки.

– Восьмой-с, ваше высокоблагородие.

– Точно, запамятовал, осьмой. А сколько рыли в указанных местах?

– Трижды-с, ваше высокоблагородие.

– Вот когда девятый раз про клад донесут, подсчитаю, сколько златых перстней там перечислено, да столько лозин и всыплю доносителю. Суббота. Так, что ещё?

Следующее донесение было важнее, поэтому Светлицкий читал его с чувством, с толком, с расстановкой.

«О стачке между помещиком Зенбулатовым и ремонтёром Савицким о поставке упряжных лошадей для военного ведомства, по завышенной цене и бракованных».

Светлицкий читал, майор слушал, хмурился, иногда повторял особо цепкие фразы:

– «А три кобылы и вьюк сена нелегко снесут, не то что пушку вытянут».

Соколов выглянул в окно – неба не видно из-за январского снегопада – и задумался: такая ли погода сейчас и в Таврической губернии? Или оттепель, грязные дороги разбиты, и по этим-то, почти непроходимым, дорогам клячам помещика Зенбулатова полагается тащить пушки или возы.

В такие минуты майор Соколов хоть на миг, да впадал в бессмысленные мечтания и вредные фантазии, воображая себя не жандармским офицером, а комиссаром якобинского Конвента. Бракованных коней – в армию, да ещё и в войну… Скорый суд и гильотина на Гревской площади, без права на высшую апелляцию – какая высшая апелляция у якобинцев-цареубийц?!

С другими утешениями было скудно. Шурином продавца негодных лошадей был вице-губернатор. Конечно, официально такое родство ничего не значило, жандармов для того и учредил царь, чтобы их отчёты шли напрямую в столицу, без оглядки на губернаторов. Так было официально…

…А на деле всегда выходило сложнее. Губернатор будет предупреждать и покрывать прохвоста, свидетели не сыщутся. Пройдут месяцы, может, годы, клячи благополучно издохнут. Не стоит наживать подагру. Проще самому съездить, постращать или усовестить, уговорить не совершать негоциации[58] с военным ведомством, хотя бы во время войны. Хотя когда ещё богатеть поставками, как не в войну?