Джейн с удивлением взглянула на неё и улыбнулась сама.

– Спасибо. Вы в прошлый раз говорили, что каждый житель этого графства, решивший совершить побег, должен проконсультироваться с вами. Вы считаете, настала пора?

– Да. Но сначала я должна обсудить побег с человеком, который обязан нам помочь.

– С кем?

– Со Львом Ивановичем. Умойтесь. Впрочем, не стыдитесь покрасневшего лица. Пусть дворня считает, что вы рыдали, узнав о смерти Государя – это достаточный повод, даже если ваше британское подданство известно здесь всем. Кстати, известно?

– Не знаю, – честно ответила Джейн.

– Хорошо, если нет. Но у меня есть основания считать, что задерживаться вам в этом доме нежелательно не только для вас, но и для его хозяина. Я не прощаюсь.

Джейн, по детской инерции, ещё пару раз всхлипнула и пошла умыться. По пути она встретила Сашу.

– Джейн, – удивлённо сказал он, взглянув на неё, – ты уже знаешь? Ты из-за этого расплакалась? Какое у тебя отзывчивое сердце! Наверное, если бы я был в Англии и узнал…

Саша не договорил, но Джейн, недоумение которой длилось не больше секунды, все поняла. Саша решил, что она оплакивает смерть царя Николая, и воздержался от предположения, как отреагировал бы он сам на смерть английской королевы.

«Сказать ему, что путешествие в царском возке отменяется, зато Катерина Михайловна поможет мне с побегом?» – подумала Джейн. Но решила не мучить Сашу – ему-то оставаться под домашним арестом.

А так как ответить было нужно, она спросила:

– Саша, а почему не плачешь ты?

Саша растерялся. Ответов было много, но все они были неубедительными даже для него самого. Поэтому он просто ответил:

– Разве в Англии мальчишки плачут?

– Стараются не плакать, – ответила Джейн. – Ты его видел?

– Только издали, – Саша понял, что речь шла о покойном царе.

– А я вообще не видела[62]. – Джейн, ощутив некоторую деликатность момента, не сказала «кроме карикатур в наших газетах». – В доме есть его портрет?

– Наверное, в кабинете у дяди. Пошли посмотрим.

Они направились к кабинету, но Саша, не дойдя двух шагов, остановился.

– Дядя о чем-то спорит с Катериной Михайловной. Она сердится на него. Пойдём отсюда, иначе случайно подслушаем.

Катерина Михайловна в разговоре со Львом Ивановичем сердиться принялась не сразу. Сначала они упомянули новость, из-за которой расплакалась Джейн.

– Слышали? – спросила Катерина Михайловна.

– Слышал, – ответил Лев Иванович. – Самое печальное, что радоваться такой новости некрасиво, но я знаю людей, которым эта новость принесёт надежду[63]. При его жизни они не могли надеяться на милость. Теперь надежда вернулась. Недаром наследника воспитал наш самый сентиментальный литератор – Жуковский.

– На милость сейчас надеются все, – ответила Катерина Михайловна, – и тот, кто плачет, и кто не плачет. Слишком мало было милости в России. Законом её не заменишь, да и закона не всегда хватало.

– Да, – печально улыбнулся Лев Иванович, – много сейчас будет и милости… и злости. Скоро узнаем, сколько в России либералов – вчерашних молчунов. Хорошо хоть война сейчас. Пока идёт война, о тирании не кричат.

– Ладно, о покойном Государе пусть историки судят, у нас времени нет, – ответила Катерина Михайловна. – А вот насчёт тирании нам поговорить придётся немного. Ты помнишь, как Карамзин отличал тирана от деспота? Тиран свои законы признает, а деспот даже их нарушает. Вот уж не думала, что ты, Лев Иванович, деспотом окажешься.

Улыбка Льва Ивановича была вежливой, но очень недоуменной.

– Не помнишь, как на Сашины именины ты подарил ему саблю? Не подарил, конечно, отдал, сабля-то Петра Ивановича. Отцовская сабля. И сказал: «Пока я твой опекун, ты её вынешь из ножен, лишь если неприятель вступит в пределы России» (верно, хотел сказать – никогда). Неприятель вступил, однако ж. И что же? Сашенька тебе обещание напомнил, а ты ему что? «Пусть неприятель под Смоленск явится, тогда вместе поедем воевать». Кстати, Левушка разве отпросился тогда? Нет, удрал, сам сколько раз мне говорил: не французов боялся, а что к папеньке вернут, – улыбнулась Катерина Михайловна. – А ведь возрастом-то был помладше Сашеньки.

– Было дело, – ответил Лев Иванович. – Так я и Сашеньку-то не ругал особенно. Он и неприятеля увидел, и в плену даже побывал (Катерина Михайловна кивнула – знаю). Все, хватит с него войны. Да и война скоро кончится… после свежей петербургской новости.

– Утешаешь себя, Лев Иванович, сам знаешь, что утешаешь. Политика не моё дело, а мнение все равно есть. Новый Наполеон не отступится от Севастополя, пока его не возьмёт или зубы под ним не обломает. И англичане воюют не только с покойным Государем. Война эта на год ещё, не меньше.

– А насчёт Сашиного плена, спасибо, что напомнил, – быстро и резко добавила Катерина Михайловна, видя, что собеседник готов нырнуть в беседу о политике. – Он не просто сбежал. Он слово дал отплатить помощью за помощь. Жанна своё слово сдержала, сейчас он в Рождествено, а не в Портсмуте или в Ливерпуле. А ты? Ты Сашеньку не просто запер, ты его вынудил слово нарушить. Сам-то своё слово хоть раз в жизни нарушал?

– Нет, – неуверенно сказал Лев Иванович, неуверенно не столько от беспамятства, сколько потому, что не понимал, гордиться ему сейчас своей честностью или это неуместно. – Но сейчас я его опекун, как он мог обещать кому-то…

– Неправда твоя, Лев Иванович, – собеседница возвысила голос, – над таким обещанием твоей опеки нет. Проиграл бы Сашенька тысячу рублей в вист – тебе платить. Но в плен попасться – не в карты проиграться, и тебе за такой долг не расплатиться. И как же ты заставил Сашеньку про своё слово забыть? Если бы запер, да ключ в карман, ещё полбеды. Нет, ты не его сделал узником, ты сам себя в аманаты[64] взял, да ему собой и грозишься!

Лев Иванович смотрел на собеседницу недоуменно, но в недоумении чувствовалось усталое лукавство – «вообще-то понимаю, о чем ты говоришь».

– Ты же мне сам говорил: если Саша погибнет на войне – не переживу. И ему это говорил, так ведь? Мол, уедешь под Севастополь, а моё сердечко не выдержит. Спасибо, что не споришь. Значит, или клятву нарушь, или дядю погуби. Выбирай, Сашенька! Он же любит тебя, Лев Иваныч. Ты ему стал вместо отца. А сейчас ведёшь себя, как баба! Лёг на пороге, знаешь же, не перешагнёт он через тебя! Его клятва изнутри распирает, я это поняла, как с ним поговорила. Жаль, ты не видишь!

– Погибнет он на этой глупой войне, – глухо сказал Лев Иванович.

– Веришь ты сам, не веришь, все равно Бога не гневи, – тихо, но чуть ли не с физическим нажимом сказала Катерина Михайловна. – Кому, когда и от чего погибать, не в нашем рассуждении. Сам знаешь про офицеров, на Кавказе уцелевших, а в России – застрелившихся из-за карточного долга. В реке утонувших, от печи угоревших. Не всякий на войне смерть находит. Но если ты его не отпустишь, скоро ты Сашеньку не узнаешь. Он тебе говорил про обещание под Севастополь образок отвезти мичману? Говорил, значит. Так ты его делаешь двойным вероломником. Такое без следа не пройдёт. Хочешь воспитать из него джентльмена, гражданина, человека, честного перед Богом и людьми, а вырастет – Манилов.

– Хочу, чтобы он просто вырос сначала, – вздохнул Лев Иванович. – Ты же знаешь Сашеньку, он сразу на штыки полезет.

– Поэтому, – улыбнулась Катерина Михайловна, – я и хочу его взять вместе с Жанной. Я и Данилыч за ним присмотрим. Знакомых в командовании у меня достаточно, взять хотя бы князя Васильчикова. Место ему присмотрим, чтобы и пороха понюхал, и не торчал день-деньской в первой линии.

– Спасибо, что не обещаешь, – горько усмехнулся Лев Иванович, – сам знаю, нельзя на войне обещать.

– Потому и не обещаю, – тихо ответила Катерина Михайловна, – сама на войну провожала, не все возвращались. Знаю одно: не отпустишь Сашу – погубишь его.