Метеостанция, судя по имевшейся у меня карте, стояла на левом коренном берегу Реки, у подножия длинного и низкого хребта.

Я все время выбирал левые протоки, чтобы как можно ближе подойти к коренному берегу. Поздно вечером я очутился в старице, видимо, соединявшейся с главным руслом только в высокую воду. Течения здесь почти не было. По берегам стояли засохшие лист-веннички. Было очень тихо. Где-то вдалеке, справа, стоял неумолчный грохот, точно трясли решето с камнями. Я все плыл и плыл по черной зеркальной воде. Лиственнички исчезли, и начался темный мокрый ольшаник, стоявший непроходимой стеной по обеим сторонам протоки. Хребет справа кончился. Я подумал, что проскочил метеостанцию. И нечего было надеяться отыскать ее пешком.

Уже спустилась ночь. Но на берегу не было места для палатки. Только затопленный кустарник, черный, замшелый, и неподвижная вода. С воды взлетали выводки гагар и обязательно делали круг над лодкой. Свист крыльев и знаменитый гагачий вопль, от которого сходили с ума путешественники прошлого века.

Солнце еще держалось па гребне хребта. Он был красный. И тут я увидел лебедя. Лебедь летел высоко над этой неизвестно куда ведущей протокой, летел медленно и торжественно. Его еще доставал свет ушедшего за кустарники и тайгу солнца, и лебедь тоже был красным. Красный лебедь и красный горный хребет над черной тайгой.

С трудом я нашел выемку в кустарниковой стене, где можно было поставить палатку. Приткнул лодку и посмотрел на часы. Получалось, что я греб без передыха часов десять. Я стал выгружать вещи, чтобы вытащить лодку. Мне совсем не хотелось оставаться без транспорта среди этих кустарников и черной воды. Впервые со дня отъезда из дома я захотел увидеть кого-нибудь из людей. Просто так покурить, перекинуться словом.

И точно в ответ па это мое желание раздался металлический удар, видно, кто-то ударил по железной пустой бочке, потом я услышал приближенный плотным воздухом голос, и тут же затарахтел движок. В жизни я не разбирался в двигателях, но голос движка я узнал, как голос друга. Это был двигатель для зарядки аккумуляторов, который применяется на полярных станциях и метеостанциях.

Я выстрелил. И в ответ также услышал выстрел. А дальше все шло как положено.

В начале повести я упоминал о месте, географической точке, которую мы можем видеть во сне и где будем счастливы, если разыщем ее. Но я как-то не задумывался, существуют ли такие места въяве. Очевидно, что в понятие места в данном случае входит география, комплекс так называемых «бытовых удобств», и люди, которые там живут.

…Четверо мужчин стояли у берега протоки. Они были в ватных куртках и тапочках на босу ногу. Несколько серьезных псов заливались лаем.

А теперь я скажу, почему походная палатка иногда кажется более надежным убежищем, чем городской дом. Потому что в палатке ты прежде всего рассчитываешь на живую силу: свою и товарищей. Камень же городских зданий мертв, но дает иллюзию, что можно на пего положиться.

Дружеские руки вытащили лодку на берег вместе с грузом. Псы кончили рычать и нерешительно замахали хвостами.

Мы прошли в бревенчатый низкий домик. Горела лампа. Дышала теплом печь, и был ритуал, с которым ты встречаешь вернувшегося товарища и с которым он встречает тебя: сухие носки, чай и разговор про то, как проходила дорога.

Утром над тайгой началось бабье лето — заморозки, залитые желтым сиянием мира и щемящим сознанием быстротечности дней, а хотелось, чтобы так было вечно. Мы осматривали хозяйство станции, и тут я увидел этот дом бледно-голубого цвета. Я не заметил его ночью. Он был совсем новый, даже стружки вокруг него не пожелтели.

— Это что? — спросил я.

— Заботы начальства. Решили, что старый дом уже стар, вот осенью привезли самолетом новый. Мы в нем не живем.

— Почему?

— В старом привыкли. Там рация, печь, вообще…

— Да-а, к жилью привыкаешь, — откликнулся я.

— Или мало ли кто вниз по Реке поплывет. Или вверх. Или просто захочет пожить и подумать. Вот ты, например.

— Часто проплывают?

— За три года ты первый.

— Нет, выходит, бродяг?

— Желание странствовать не профессия, а склонность души. Она или есть, или ее нет. У кого есть, тот уж изменить не может. У кого нет, тому незачем. Как считаешь?

— Что тут обсуждать-то! Так и есть, — согласился я.

Мы сидели на крыльце нового дома. Собаки подошли и улеглись рядом. Одна из них вздохнула и положила голову мне на ступню. В молчании и тишине пришло единение собачьих и человеческих душ. А над миром висела пора бабьего лета, когда жалеешь о быстротечности дней.

…Снег все шел и шел, ветки сосен стряхивали его и, стряхнув, долго и облегченно качались.

…Завтра с пика должен спуститься метеоролог, в комнате которого я живу. Хотя в такой снег вряд ли. Когда идет обильный и мокрый снег, это называется лавиноопасной обстановкой. Если же он все-таки придет, презрев лавиноопасную обстановку, я растоплю печь, поставлю чайник. К печке повешу его мокрую штормовку, а горные ботинки на гвоздик в коридоре, к печке их вешать нельзя. Приятное дело — ухаживать за вернувшимся издалека человеком.

Сейчас на Реке полярная ночь. Морозы там в это время. Когда ребята идут на метеоплощадку, в воздухе повисает тончайшая снежная пыль. Она висит очень долго. Река помогла мне понять, что нельзя изменить тому, что считал правильным долгие годы. Теперь-то я точно знаю, что сердце мое навсегда отдано тем, кто живет на окраинах государства. Людям с тихим светом в душе.

…С улицы донесся невнятный далекий гул. Все-таки сошла где-то лавина. И, как эхо, с крыши дома сполз снежный пласт, заслонил на мгновение окно…