Ваня представил, как они будут путешествовать под рассветным небом, белыми облаками, грибными дождями, высокими радугами. Им будут петь соловьи и куковать далёкие кукушки. Журавли будут махать им крыльями из поднебесья и ронять на крыльцо белые перья. Весной в открытые окна ветер нанесёт лепестков цветущей вишни. Ночные травы будут нашёптывать им красивые сны, а закатное солнце окрасит красным стены и окна. Луна прольёт на крышу невесомые потоки лунного света. Солёные морские ветра ворвутся в окна и будут весело раздувать занавески, словно паруса бригантин.

Ване стало радостно оттого, что дом с Фомой и бабушкой столько всего увидят. Он даже улыбнулся, как вдруг в голову ему пришла неожиданная и тревожная мысль.

— А вдруг, никто из них не знает, что дом хотят разрушить? Что если однажды утром нежданно-негаданно приедут люди с ломами и топорами, отправят бабушку в приют и тут же сломают дом? Никто и глазом моргнуть не успеет, а его уж по брёвнышку разнесут.

Ваню прошиб холодный пот.

— Нельзя этого допустить. Были бы живы маменька и папенька, они бы поехали туда и всё уладили. Они бы никогда такого не позволили, — подумал мальчик.

Наутро он спросил у Никифоровны:

— А бабушка знает, что её дом ломать хотят?

— Нет, — простодушно ответила та. — Зачем ей, болезной, говорить? Тревожить только. Её посадят в дрожки и отвезут потихоньку в богаделенку, а уж там она быстро про свой домик позабудет. Там хорошо, в богаделенке то. Забудет, — она вздохнула. — Ведь ей тоже горе какое. Десять лет последних, как дедушка твой помер, на чердаке просидела в окно глядючи. Разумом потревоженная. Ни сна ей, сказывают, ни отдыха нет. Эх, старость… — она снова вздохнула и задумалась.

— Ничего она не потревоженная! — вступился за бабушку Ваня. — А то, что целыми днями у окна сидит, значит, ей так хочется.

— Ох, ты не серчай на меня, милок, — встревожилась старушка. — Не со зла я, люди так говорят. Они, люди-то, мало ли что наболтают… Ты уж, прости меня старую. Сама не знаю, что плету.

Ваня сжал под одеялом кулачки, сглотнул шершавый комок. Плакать сейчас было нельзя.

— Никифоровна, принеси мне с нашей квартиры мой компас, книгу большую кожаную и коробку зелёную, жестяную из-под чая.

— Да они здесь уже, все вещи твои! — Никифоровна обрадовалась, что мальчик не сердится на её неосторожные слова. — Вчера и привезли. Они в чулане лежат. Сейчас всё доставлю.

Никифоровна принесла ему то, что он просил, а кроме того ещё и одежду, на случай, если мальчик захочет встать.

— Надо вставать, милок, доктор велел, а то ножки ослабнут, болеть будут, — уговаривала сиделка.

Мальчик промолчал, а ночью, когда все уснули и напольные часы пробили двенадцать раз, он тихо встал, положил в свой ранец, с каким ходил в гимназию, компас, атлас, складной ножик, жестяную коробку, в которой хранились накопленные два рубля с мелочью, оделся потеплее и тихо покинул дом Иогана Карловича — своего дальнего родственника, похожего на увядшее неприхотливое растение.

Поначалу Ваня шёл медленно, ноги слушались с трудом, но вскоре кровь его разогрелась, побежала быстрее и идти стало намного легче.

Он двигался на юго-запад, туда, где жила бабушка, где медленно несла свои воды Ягодная Ряса и спал на дне узкоглазый скуластый водяной, где, сверкая глазами, смотрел на звёзды садовый Голявка, где наливались на ветках яблоки, и над всем этим плыли в небе звёзды, такие огромные и яркие, что глядя на них, в лесах начинали радостно голосить молодые волчата.

Ваня шёл, прячась в тени домов и заборов, чутко вслушиваясь в пустынные ночные улицы. Чужие злобные собаки лаяли на него из-за калиток и он вздрагивал, словно птенец под северным ветром. Шаги запоздалых пешеходов заставляли его нырять в переулки и подворотни, не дыша затаиваться там, и снова возвращаться на тёмные улицы, ведущие на юго-запад. Коты на бесшумных лапах провожали его глазами и тихо мурлыкали вслед. Весёлые бесстрашные звёзды светили ему и Ваня шёл, не боясь сбиться с дороги.

Где-то на окраине Москвы у раннего булочника путешественник купил хлеба с баранками и покинул просыпающийся город.

Он спускался с холма и перед ним открывались неоглядные просторы, в которые он нырнул, как в родное Уртово озеро. Зашёл в перелесок, отыскал ручеёк, попил воды, поел хлеба и уснул под кустом барбариса. Любопытная белка спустилась с ветки посмотреть на мальчика, покрутила пушистым хвостом и проворно взлетела по стволу берёзы. Ушастый заяц пробегал мимо, остановился, сел на задние лапы, прислушался к тихому Ваниному посапыванию и побежал дальше. Качали ветками деревья, чуть слышно шелестели травы, солнечный свет лился сквозь прозрачные кроны берёз. Ваня проснулся, съел бублик с маком, запил водой из ручья. Потом достал компас и двинулся дальше.

Давно ему не было так хорошо, с того самого дня, как мама и папа ушли на царский праздник. Казалось ноги сами несут мальчика к бабушкиному дому. Ваня вдыхал вечернюю прохладу, любовался закатом, жевал сладкие стебельки трав, слушал многоголосый хор мошкары, смотрел на звёзды, когда становилось страшно. Ветер играл его отросшими кудряшками и мальчик поминутно убирал их со лба, чтобы не застили глаза.

Временами на него накатывала тоска по родителям и тогда он плакал, не боясь, что кто-то увидит его слёзы. Пролетали мимо добрые шмели в пушистых шубах, ласковые ветки берёз трогали его плечи, соловьи окликали из далёких перелесков. Солнце сушило слёзы, ветер остужал лицо. Поглядывая на небо, где белыми медвежатами шествовали облака, Ваня успокаивался и забывал своё горе.

В груди его плескалась радость оттого, что скоро он встретит Фому, бабушку, дом, кукушку в часах, Урта, Голявку, мышей из подпола. Он нёс эту радость осторожно, с замиранием сердца, словно хрустальную чашу с золотой рыбкой. Иногда он прижимал к ладонь к груди и чувствовал, как внутри бьётся сердце, счастливое от дороги и скорой встречи.

Прошло две недели пути и Ваня оказался в знакомых местах. Он шёл, тихо напевая что-то непонятное и радостное, поминутно вытягивая шею, и стараясь окинуть взглядом окрестности.

— Вот лес, куда меня Кусай унёс, вон там Холодный Ручей протекает, а там, вдалеке, за синей дымкой и долгими травами прячется страшное Зябликово болото.

Вскоре он ступил на аллею, что вела через лесок к бабушкиному дому. Пройдя всего несколько шагов под знакомыми тенистыми сводами, Ваня не выдержал и побежал, что было сил. Ранец бил его по спине и он на бегу бросил его в кусты. Минут десять он бежал не чувствуя усталости и вот впереди, меж толстых стволов деревьев уже показался просвет. Мальчик пригляделся, силясь разглядеть высокие белые стены, и вдруг, как будто кто-то ударил Ваню в грудь и вышиб его маленькое сердце прямо в дорожную пыль. Дома в просвете не было.

— Нет, нет! Он там! — сказал сам себе мальчик и, спотыкаясь, побежал дальше.

Лес расступился и он оказался на пустой поляне. Дом исчез. От него остался только невысокий каменный фундамент, повторяющий очертания стен и комнат. Едва понимая, что происходит, Ваня обошел его кругом, держась рукой за тёплые прогретые за день камни. Беспомощно оглянулся вокруг, словно надеясь, что произошла ошибка и это не та поляна и не тот лес. Но сад был на месте, старая берёза всё так же покачивала на ветру зелёными плакучими прядями, на балках в пустой конюшне сидели нахохлившиеся сизари. Ваня вдохнул сохранившийся запах лошадей и сена, заглянул в стойла. Все исчезли, и Красава с Кибиткой, и Кусай, и старик Корыто. Мальчик снова вернулся к фундаменту, похожему на стены маленькой брошенной крепости.

— Значит, они всё-таки его сломали… — подумал он. — Как же они могли? Я ведь так быстро шёл… Я спешил…

— Голявка! Голявка! — с надеждой позвал он, повернувшись в сторону сада. — Отзовись, это я Ваня! Я вернулся!

Но никто не вышел к нему и не отозвался. Садовые не живут в брошенных садах.

Мальчик перелез через каменный барьер фундамента и оказался там, где была раньше гостиная. Подошёл туда, где висели часы с кукушкой, ковырнул землю носком ноги, растерянно огляделся. Перешёл в кухню, затем в свою комнату. Там, где когда-то стояла его кровать, под щепочкой спал крохотный мышонок. Заслышав шаги, он вылез на свет и заморгал глазками и тихонько пискнул. Ваня взял его в руки, сел на землю и заплакал.