Отец с матерью вернулись с прогулки ближе к вечеру. Папенька нёс маму на руках. Из карманов его пиджака торчали женские летние туфли.

— Я ногу натёрла! — почти с гордостью заявила маменька домашним, с тревогой ожидавшим их на крыльце. — Мы чуть не до Сибирякова леса дошли, и тут я вдруг поняла, что дальше идти не смогу. Пришлось Арсению Александровичу меня, как полонянку, на руках нести.

— Это ж верст пять, не меньше! — изумилась Наталья.

— Меньше, — заметил папенька усаживая маму в своё любимое кресло-качалку.

— Тяжело, наверное? — уважительно спросила кухарка. — Как у вас руки не оторвались?

— Слава Богу, у нас Глафира Сергеевна не больше воробья весит, так что ничего с моими руками не случилось, — усмехнулся он в бороду и присел на лавку.

— Медведюшко ты мой, — ласково посмотрела на него мама. — Наталья, готов ужин? Мы проголодались, хуже волков.

Вскоре в столовой зажгли лампы, постелили новую белоснежную скатерть, расставили тарелки с голубцами. Воссоединившаяся семья резво заработала ножами и вилками, мимоходом вспоминая события прошедшего дня и поминутно смеясь.

На десерт Ване принесли тарелку остывших пенок от земляничного варенья.

Серьёзный разговор. — Мама узнаёт, что Ваня хочет стать дикарём. — Отчего вздыхают лошади.

— Ваня, ну почему ты так плохо учишься? — спросила мама, усадив мальчика прямо перед собой в кожаное кресло с витыми ручками. Сама она устроилась на корточках перед сыном.

— Я стараюсь, у меня не получается ничего, — опустив глаза и вздохнув ответил тот.

— Ты же способный. Ты быстро соображаешь, голова у тебя на месте. В чём же дело?

— Не знаю. Мама, а, может, я всё-таки бестолковый?

Мама обняла его, засмеялась.

— Бестолковый никогда так о себе не скажет. Уже отсюда видно, что ты умный мальчик.

Она заглянула Ване в глаза.

— Может, тебе учителя не нравятся?

— Нравятся. И Марья Петровна и те, что в школе.

— Так почему ж тебе эта математика не даётся?

— Не знаю. Но мне почему-то кажется, что меня не тому учат.

— Как это не тому? А чему ж тебя учить надо?

— Так сразу не скажешь…

Он замолчал, не решаясь рассказать о своих желаниях.

— Смелей! — подбодрила маменька.

— Ну, по деревьям, например, лазить.

— Помилуй Бог, ты ж не обезьяна? Зачем тебе по деревьям? — удивилась мат.

— Или нырять я б хотел, чтоб по полчаса под водой сидеть. На лошадях кататься. Грозы не бояться. Знать, когда солнце взойдёт. Ещё огонь без спичек добывать. Следы звериные уметь читать. Видеть, как солнечные пчёлы мёд собирают. Или чтоб я мог водорослями питаться. Или рыбой сырой. Или ещё…

— Ваня, прекрати, мне сейчас дурно станет, — оборвала его мать. — Ты что, индейцем захотел стать? Первобытным человеком? Дикарём?

Ваня печально вздохнул и замолчал.

— В общем так, сын ты мой дорогой, мысли эти варварские из головы выбрось. А то там места для математики не найдётся. Обещаешь?

— Конечно, маменька, — глядя картину с рыцарями, кивнул сын. — А сейчас можно я пойду погуляю.

— Нет. Сначала вы позанимаетесь с Марьей Петровной. Потом можно будет и погулять. И не вздыхай так. Ты не лошадь.

— Мама, а почему лошади вздыхают?

— От сытости.

Фома жульничает. — Ваня тоже жульничает. — В конюшне. — Фома вместо конюшенного. — Всё хорошо! — Конюх получает разнос. — Конюшенный тоже получает разнос. — Ване не спится. — Занесло, так занесло! — Страх. — Полевые человечки. — «Нашёлся!»

Однажды утром Ваня с Фомой, сидя в саду, играли в камушки. День был погожий, на небе ни облачка, и солнце, пробиваясь сквозь листву, бросало на игроков пятнистые трепещущие тени. Игре этой мальчика научил домовой. Правила её оказались очень простыми и Ваня усвоил их мгновенно: нужно было из горстки рассыпанных по земле камушков выбрать один, подбросить его вверх и, пока он летит, взять в руку следующий. После этого подбрасывать приходилось уже два камушка. Побеждал тот, кто мог управиться с большим количеством этих гладких маленьких кругляшей, что Ваня натаскал с берегов Ягодной Рясы. Фома, не любивший проигрывать, горячился и отчаянно жульничал. Он смешил Ваню, строил рожи, мог слегка пощекотать мальчика под рёбрами, чего тот очень боялся. Когда же и это перестало помогать, Фома начал незаметно прихватывать по несколько камушков за раз. Ваня долго терпел, хмурясь всё больше, и, наконец, не сдержавшись, сам пощекотал домового. Тот дёрнулся, рассыпал все камни и возмущённо завопил:

— Ах вот как! Ты что ж это, дух собачий, делать удумал? Жулить? За такое знаешь, что бывает? Вот я сейчас соберу все камушки, да съесть тебя заставлю! Будешь знать.

Фома скакал вокруг мальчика, потрясая кулачками и ужасно ругаясь. Клочковатая борода его стояла торчком, усы распушились, волосы вздыбились. Он стал похож на огромный шарик репейника, растрёпанный и колючий. Раньше Ваню такая картина, возможно, и испугала бы, но сейчас он уже слишком хорошо знал своего дружка, чтобы бояться.

— Вот ты, значит, как, отрыжка свинячья? — верещал Фома. — Да, все вы люди такие. Вам доверять, что собакам мясо стеречь отдать. Всё честными выглядеть хотят, а сами, как хвост лошадиный из стороны в сторону виляют. Я же почти выиграл, а тут ты со своими копытами. Завидно ему стало…

Фома долго ещё кипятился и булькал, как какой-тот невиданный косматый чайник.

Ваня молчал и терпеливо дожидался, пока тот успокоится, зная наперёд, что домового не переспоришь. Последние слова Фомы напомнили ему кое-что, о чём он давно хотел поговорить. Когда гнев домового поутих, Ваня ласковым голоском попросил:

— Фомушка, давайте на конюшню сходим. Так на лошадей посмотреть хочется.

Тот всегда терялся и таял, когда Ваня обращался к нему на «вы», и вскоре, пошевелив усами и поворчав, согласился.

— Ох и хитёр ты, жук. Знаешь, как подмаслиться. Ладно, куницын сын, пойдём, проведаем лошадок.

Друзья потихоньку проскользнули в полуоткрытые ворота конюшни — довольно большого строения с каменными стенами и соломенной крышей. Солома была старая, почерневшая, с торчавшими тут и там клочьями, словно шерсть на больном псе. Папенька давно собирался нанять кого-нибудь, чтобы крышу перестелили, да всё как-то недосуг было. Поверху до половины конюшни были настелены доски, образуя что-то вроде чердака. Там хранили сено на зиму да запасную сбрую.

В конюшне царил полумрак. В столбе света из ворот, словно мошки, плясали золотые пылинки. На балках ворковали и чистили перья голуби. Сладковато пахло свежескошенной травой, навозом и потом. В стойлах, за струганными досками, глухо постукивали копытами лошади. Фыркали, вытягивали морды, выпрашивая у посетителей какое-нибудь лакомство. Ваня знал всех обитателей конюшни. Первой от ворот было стойло Кусая — весёлого молодого жеребца, без меры любящего простор и бешеный галоп. Дальше обитала Красава — вороная тонконогая кобылица с маленькой изящной головкой и длинной гривой. Поговаривали, что в жилах Красавы есть кровь арабских скакунов, равных которым нет в мире. В самом дальнем и тёмном углу конюшни доживал свой век старый мерин Корыто. Уважая почтенный возраст, его уже редко выводили за ворота и он считался чем-то вроде пенсионера. Было ещё два стойла, но они последние несколько лет пустовали.

Имена всех жителей конюшни начинались на «К». Так повелось исстари и традицию эту блюли свято. Ванин прадед попробовал было назвать одного резвого жеребчика Огнём, но как-то зимой в метель и прадед, и конь свалились с моста в глубокий овраг, сильно разбились и замёрзли. С тех пор уже никто не рисковал называть лошадей как вздумается. Порядок есть порядок.

— Ах мы олухи, соль забыли, — бормотал Фома. — Я когда на конюшню иду, всегда соль беру. Любят они её.

Домовой ласково потрепал за ухом склонившегося к нему Кусая. Тот, весело блестя большими чёрными, похожими на надкрылки жуков, глазами, потянулся губами к его руке и попытался ухватить за пальцы. Фома едва успел отдёрнуть руку.