И все же трудно допустить существование призраков в трезвом объективном мире. Сами инстинкты наши восстают против такой, сводящей с ума, возможности. Ибо, если некогда был сделан первый шаг в сверхъестественное, возврата нет. Нет понимания того, куда ведет эта странная дорога. Понятно лишь, что это и неизведанно, и ужасно.

И настолько действенными оказались нахлынувшие предчувствия, что я отложил в сторону нераскрытый блокнот и неиспользованную ручку и заторопился в зал, заторопился в комнату Сола, как будто там происходило что-то не то.

Его неожиданный, нелепый храп в тот же миг принес мне облегчение. Но улыбка моя была недолгой и тут же исчезла, когда я увидел на прикроватном столике наполовину опустошенную бутылку ликера.

От потрясения я похолодел. Мелькнула мысль о дурном влиянии, хотя я и не знал, где его источник.

И пока я стоял над распластанной фигурой, он застонал и повернулся на спину. Он спал одетый, но одежда для сна была растерзана и помята. Я заметил, что он небрит и чрезвычайно осунулся, а налитый кровью взгляд направлен на меня, как смотрят на чужака.

— Чего тебе? — спросил хрипло Сол с неестественной интонацией.

— Ты в своем уме? — сказал я. — Ради бога, что?..

— Вон отсюда, — вновь сказал он мне, своему брату.

Я уставился на его небритое лицо и, хотя знал, что черты могут быть искажены от выпитого, не мог отогнать мрачного предчувствия. В какой-то мере он был непристоен — и дрожь отвращения пробежала по мне.

Я собирался забрать у него бутылку, когда он рванулся ко мне, взбешенный. Рука его промахнулась — чувство пространства была притуплено спиртным.

— Я сказал, убирайся вон! — закричал он в ярости, на щеках его выступили красные прожилки.

Я попятился прочь, почти в ужасе, потом развернулся на каблуках и заторопился в зал, дрожа от потрясения, от неестественного поведения моего брата. Я долго стоял по другую сторону двери, прислушиваясь к тому, как он, постанывая, беспокойно ворочается на постели. И я чувствовал, что вот-вот заплачу.

Бездумно я спустился по сумеречной лестнице, миновал гостиную и столовую, вошел в небольшую кухню. Там, в черном безмолвии, я поднял повыше шипящую спичку и затем зажег тяжелую свечу, найденную на плите.

Когда я двигался по кухне, мои шаги казались забавно приглушенными, будто я слышал их сквозь толстый слой ваты. Возникла нелепая мысль, что словно сама тишина резко стучит у меня в ушах.

Проходя по левую сторону от буфета, я почувствовал, что двигаюсь с трудом. Казалось, тяжелый воздух внезапно стал подвижным и борется со мной.

Настоящая дрожь пробежала по мне, потому что звон разбившегося блюда был глухим и нереальным, звуком чего-то чрезвычайно отдаленного. Если бы я не видел фарфоровые осколки на темном кафеле, я мог бы поклясться, что ничего и не разбивалось вовсе.

С нарастающим беспокойством я сунул указательные пальцы в уши и повращал, чтобы восстановить слух. Затем я стиснул кулаки и ударил в закрытую дверку буфета, почти отчаясь, ободряя себя логичностью отзвука. Не имеет значения, насколько сильны были мои удары, звук, доходивший до моих ушей, был не громче, чем если бы вдалеке стучали в какую-то дверь.

Я поспешно отвернулся к небольшому леднику, страстно желая одного: сделать сандвичи и кофе и сию же минуту убраться отсюда наверх, в свою комнату.

Я положил хлеб на поднос, налил полную чашку дымящегося черного кофе и вновь опустил кофейник на горелку. Затем, с отчетливым трепетом, наклонился и задул свечу.

Теперь столовая и гостиная были угнетающе темны. Сердце мое гулко колотилось, а шаги по ковру звучали приглушенно. Я держал поднос онемелыми, потерявшими чувствительность пальцами, взгляд был устремлен вперед. Пока я шел, дыхание мое шумно вырывалось из ноздрей, тогда как губы были крепко сжаты, иначе они задрожали бы от страха.

Темнота и мертвое, полное безмолвие сдавливали меня, как стены. Я держал голову прямо, каждый мускул управлялся силой воли из-за страха расслабиться, чтобы не задрожать.

На полпути к залу я услышал.

Нежный захлебывающийся смех, казалось, распространялся по комнате, словно облако.

Захлестывающая холодная волна накрыла мое тело, и шаги резко оборвались, потому что ноги мои одеревенели.

Смех не прекращался. Он двигался возле меня, словно кто-то — какое-то существо — кружило вокруг меня легкой поступью, не отводя от меня своих глаз. Я начал дрожать и слышал, как чашка гремит о поднос.

Затем вдруг холодная влажная рука прижалась к моей щеке!

Завопив от ужаса, я бросил поднос и бешено помчался в зал и наверх, по лестнице; слабеющие ноги толкали меня вперед, через тьму. И пока я бежал, за мной возник новый поток плавного смеха, в безмолвии подобный тонкой струйке морозного воздуха.

Я запер дверь в комнату и бросился в постель, трясущимися пальцами натянув на себя покрывало. С крепко зажмуренными глазами я лежал и чувствовал, как сердце колотится о матрас. Сознание того, что мои страхи оправданы, было словно удар ножа.

Все это правда.

Так же реально, как если бы рука живого человека тронула меня. Я ощущал эту холодную, влажную руку на своей щеке. Но кто же был там, внизу, в темноте?

На короткое время я обманывал себя, уверяя, что это Сол выкинул жестокую и злую шутку. Но я знал, что это не так, поскольку я бы услышал его шаги, а я ничего не слышал, ни до, ни после.

Часы пробили десять раз, когда я оказался способен собраться с мужеством, по крайней мере, сбросить покрывало и поискать спичечный коробок на прикроватном столике, чтобы зажечь свечу.

Сначала оплывающий свет чуть сдерживал страх. Но когда я увидел, сколь слабо свеча освещает молчаливую тьму, я, дрожа, стал избегать смотреть на громадные, бесформенные, студенистые тени, уродливо корчившиеся по стенам. Я проклинал старый дом и отсутствие электричества. Страх мог быть смягчен сверкающим светом лампы, в то время как слабый, мерцающий свет крошечного пламени нисколько не мог уменьшить мой ужас...

Я хотел пройти через зал и посмотреть, все ли в порядке с Солом. Но я боялся открыть дверь, воображая отвратительные видения, которые мерещились здесь, в темноте, боялся еще раз услышать этот безобразный, тягучий смех. Я надеялся, что Сол настолько пьян, что ничего, кроме землетрясения, не может его разбудить.

И хотя я желал быть возле него, даже если бы он обращался со мной вероломно, я трусил. И, быстро раздевшись, я заторопился в постель и опять спрятался под одеяло.

Я пробудился внезапно, испуганный и дрожащий. Одеяла сползли с моего тела. Черное безмолвие было столь же ужасно, как и прежде.

Я встревоженно потянулся к одеялам, пытаясь нашарить их пальцами в потемках. Они, конечно же, упали с кровати. Я торопливо перевернулся на живот и потянулся к полу; пальцы, соприкоснувшись с ледяными досками, отдернулись.

Затем, когда я нашарил одеяла, я увидел свечение под дверью.

Оно продолжалось лишь долю секунды, но я знаю, что видел его. И когда оно вдруг исчезло, опять началось гудение. Казалось, комната была наполнена пульсирующим гулом. Я ощущал, как кровать трясется подо мной, а кожа моя натягивается и холодеет, зубы клацают.

Потом вновь появилось свечение, и я услышал шлепки голых ног и понял — это Сол бродит в ночи.

Побуждаемый скорее страхом за его безопасность, чем храбростью, я спустил ноги с кровати и поплелся к двери. Холодный пол леденил ступни, меня охватил озноб.

Я медленно открыл дверь, тело напряглось от предчувствия того, что я могу увидеть.

Но в зале была аспидная темнота. Я миновал его и подошел к двери комнаты Сола, прислушиваясь и пытаясь понять, способен ли я уловить звук его дыхания. Но до того, как я что-либо уразумел, зал внизу озарился голубоватым неземным сиянием, и я повернул, инстинктивно заторопился опять к лестничной площадке и встал там, вцепившись в старые перила, глядя вниз.