– Это какая-то нелепость, – сказал Майерс за обедом. – Мы, пять выдающихся психиатров-практиков, собрались вместе и резвимся с мармеладными фигурками и ершиками для чистки курительных трубок.

И он предложил собраться вечером в чьей-нибудь комнате и провести семинар по какой-нибудь важной теме, связанной с их практикой. Рассел Уоттс тут же пригласил всех к себе и предложил прочесть им работу, которую он собирался на следующей неделе представить на парижской конференции психоаналитиков школы Лакана. Работа называлась: "Случай Сары Т., или глаза "Я"".

Четверо остальных приняли приглашение с различной степенью готовности. Наименьший энтузиазм выказала доктор Херриот. Без особой охоты согласился и профессор Коул, который опять пребывал не в лучшем настроении. Перед самым ужином профессор позвонил в свою больницу и узнал, что пациента-шизофреника не только выписали, но уже отправили в его муниципальную квартиру в Денмарк-Хилл, где, насколько знал профессор, за ним некому присматривать. Эта тревожная новость терзала его, он не питал особого благорасположения к докладу Рассела Уоттса. Всю свою жизнь он проработал в известной лондонской клинике и с подозрением относился к самозванным открывателям новых путей – да еще с сомнительным профессиональным статусом. Этих обстоятельств, да характерного для англичанина скептицизма в отношении методологии Лакана было вполне достаточно, чтобы глаза профессора воинственно поблескивали.

– Это рассказ, – продолжал Рассел Уоттс читать с экрана ноутбука, – о языке и об играх, в которые с нами играет язык; о том, как язык действует в сговоре с бессознательным; о нечестивом союзе между языком, бессознательным и идеями невротического ума.

Молодую женщину Сару Т. направили ко мне для проведения психотерапевтического лечения. Ее врач считал, что она находится на грани нервного срыва. Брак Сары рушился, ее недавно уволили с работы, где она занимала должность учителя младших классов. Она плохо спала, и это, в свою очередь, мешало выспаться ее мужу, что усугубляло напряженность в их отношениях. Она подозревала его в неверности.

На первом сеансе Сара рассказала, как потеряла работу. Утомленная хроническим недосыпанием, она задремала во время урока. Через несколько минут в класс неожиданно вошел директор и обнаружил, что она крепко спит, а класс буянит. Этот случай впоследствии и привел к увольнению. Как выяснилось, имели место и другие схожие прецеденты. Сара доверяла двум своим ученикам, которые будили ее, когда она засыпала. Но в последний раз школьники решили воспользоваться случаем и дать возможность классу насладиться бесконтрольным отдыхом. Я спросил, рассказала ли она об этом директору, и Сара ответила отрицательно: «я боялась, что администрация их раздавит», – сказала она. Весьма примечательна фраза, подумал я, но, естественно, воздержался от комментария. Как изящно выразился Лакан: «Мы должны признать: дело не в том, что аналитик ничего не знает, а в том, что не он является субъектом своего знания. И потому он не может высказывать то, что знает».

На втором сеансе, по прошествии, быть может, пяти-шести минут Сара погрузилась в глубокий сон, который длился до окончания консультации. Еще более интересно другое обстоятельство – когда она проснулась, то, судя по всему, находилась под стойким впечатлением, будто в течение прошедшего часа мы вели оживленную беседу. Я был вынужден спросить себя, действительно ли эта беседа ей приснилась? Для выводов время еще не пришло, поэтому я решил укрепить Сару в этом поразительном заблуждении, взяв с нее плату за весь шестидесятиминутный сеанс.

На протяжении последующих встреч беседы крутились вокруг трех основных тем: сны Сары, распад ее брака и история ее сексуальных отношений.

Сны Сары подразделялись на два вида, четко отличающихся друг от друга. Во многих из них не было ничего фантастического – в основе этих снов лежала реальность и самые обыденные, зачастую бытовые подробности. Но несмотря на свою обыденность, подробности были очень яркими, и Сара с трудом могла отличить события сна от событий яви. Я попросил ее привести пример, и она рассказала, как однажды заснула во время работы над корректурой статьи для одного журнала, и ей приснилось, будто она «сняла» одну сноску, хотя на самом деле этого не сделала. Сара рассказала, к каким неприятным последствиям привел этот сон, но меня интересовали не столько последствия, сколько выбор многозначного глагола «снять», который, как вы, наверное, в курсе, может означать знакомство с потенциальным возлюбленным, своего рода прелюдию к половому акту, а если вспомнить терминологию снайперов, то и акт убийства.

С другой стороны, Сару посещали причудливые, фантастические сны, граничащие с кошмарами. В этих снах часто присутствовали ящерицы, змеи и особенно лягушки.

«Вы боитесь лягушек?» – спросил я ее однажды.

«Наверное, – ответила Сара. – Они мне кажутся отвратительными, и в то же время мне их жалко».

«Почему такое сложное чувство?» – спросил я.

«Все дело в их глазах, – сказала она. – Мне не нравятся их выпученные глаза. Из-за них лягушки кажутся одновременно уродливыми и беззащитными».

Далее она описала странное происшествие, случившееся в ее студенческие годы. На вечеринке по поводу окончания учебы один студент развлекал компанию друзей непристойным анекдотом о лягушке, совершавшей фелляцию. Сара сказала, что он описал лягушку во всех подробностях, а когда подошел к «ударной фразе», Сара засмеялась вместе с остальной компанией, но внезапно потеряла контроль над собой и погрузилась в своего рода обморок. Я вновь воздержался от комментариев, хотя из этого происшествия однозначно следовало заключение…

– Разумеется, Сара страдала нарколепсией, – сказал профессор Коул.

Рассел Уоттс поднял на него удивленный взгляд.

– Простите?

– Классический случай нарколепсии. Все три характерных симптома.

– Я не вполне понимаю.

– Повышенная дневная сонливость, яркие сновидения перед погружением в сон и катаплексия, вызванная смехом. Три основных симптома нарколепсии. Все согласны?

Он огляделся в поисках поддержки. Доктор Майерс энергично кивнул, а доктор Херриот сказала:

– Да, безусловно.

– А что думаете вы, доктор Дадден? В конце концов, вы ведь сомнолог.

Казалось, доктор Дадден думал в этот момент о чем-то другом. Краска отлила от его лица, маленькими нервными глоточками он пил воду из стакана. Осознав, что обращаются непосредственно к нему, доктор Дадден сумел пробормотать что-то вроде: «Ну да, конечно, нарколепсия, никаких сомнений», – после чего наигранно непринужденным тоном спросил у Рассела Уоттса:

– Исключительно из профессионального любопытства: полагаю, все имена вы изменили?

Рассел Уоттс с любопытством посмотрел на него:

– Честно говоря, нет. Это не в моем обыкновении. Когда работаешь в области, которая столь тесно сплетена с вопросами лингвистики и терминологии, данные по конкретному случаю могут оказаться совершенно бессмысленными, если изменить имена.

– Вы предупреждаете об этом пациентов? – спросила доктор Майерс.

– Разумеется. – Он вновь повернулся к профессору Коулу. – Что касается нарколепсии у Сары, то, наверное, в ваших словах есть смысл. Именно нарколепсию должен был заподозрить ее терапевт.

– Меня удивляет, что не заподозрил.

– Видите ли, дело происходило несколько лет назад. Тогда этот синдром был изучен намного хуже.

– А вам подобная гипотеза в голову не пришла?

– Честно говоря, эта сторона дела меня не интересовала, – пробормотал Рассел Уоттс, избегая взгляда профессора и старательно вглядываясь в экран своего ноутбука. – В действительности, этот случай… эта история о… как я уже сказал, история о языке и… и о речи… Как вскоре станет ясно, если вы позволите мне продолжить и не будете перебивать.

– Конечно, конечно, – сказал доктор Майерс. – Продолжайте. Очень увлекательно.

– Хорошо. – Рассел Уоттс несколько раз скользнул взглядом по тексту на экране. – На чем я…