Я шел обратно при свете луны, чувствуя себя ничтожным и маленьким. Отца я нашел в пабе, там же, где и оставил. Перед ним стояла тарелка с холодным бифштексом и подливой, которая успела превратиться в застывший жир.

— Смотрите, кто вернулся, — протянул он, когда я подсел к нему. — Я охранял твой ужин.

— Я не голоден, — ответил я и рассказал ему то, что узнал о дедушке Портмане.

Вместо того чтобы удивиться, отец рассердился.

— Подумать только, он ничего мне об этом не рассказывал, — пробормотал он. — Ничего и ни разу.

Я понимал его гнев. Одно дело, когда дед скрывает что-то от внука, и совсем другое, когда отец утаивает что-то очень важное от сына, и делает это в течение долгого времени.

Я попытался направить разговор в более оптимистичное русло.

— В это трудно поверить, ты согласен? Во все, через что ему пришлось пройти.

Отец кивнул.

— Вряд ли мы когда-нибудь узнаем о том, что он пережил.

— Дедушка Портман умел хранить тайны.

— Шутишь! Этого человека в эмоциональном плане можно сравнить только с Форт-Ноксом[8].

— И все же, возможно, это кое-что объясняет. Почему он вел себя так отстраненно, когда ты был маленьким? — Папа резко вскинул голову, и я понял, что должен как можно скорее пояснить, что имею в виду, или меня обвинят в том, что я себе слишком много позволяю. — К этому времени он успел уже дважды потерять семью. Первый раз в Польше, а потом здесь, когда утратил приютивших его людей. Так что, когда на свет появились ты и тетя Сьюзи…

— Обжегшись на молоке, он начал дуть на воду?

— Я серьезно. Тебе не кажется, что это может указывать на то, что он все-таки не обманывал бабушку?

— Не знаю, Джейк. Я, вообще-то, не верю, что в жизни можно что-то объяснить так просто. — Он медленно выдохнул, и от его дыхания внутренняя поверхность бокала с пивом мгновенно запотела. — Но мне кажется, я знаю, что все это объясняет. Я говорю о близости между тобой и дедушкой.

— И что же?

— Ему потребовалось пятьдесят лет, чтобы преодолеть страх утраты семьи. Ты появился как раз вовремя.

Я не знал, что ему на это ответить. Как можно сказать «Мне очень жаль, что твой папа тебя не любил» собственному отцу? Я не мог этого сказать, поэтому просто пожелал ему доброй ночи и поднялся наверх.

Всю ночь я ворочался с боку на бок, не находя себе места. У меня не шли из головы письма — послание «от другой женщины», которое в детстве нашли папа и тетя Сьюзи, и второе — от госпожи Сапсан, обнаруженное мной всего месяц назад. Мысль, которая не давала мне уснуть, сводилась к следующему: «Что, если речь идет об одной и той же женщине?»

Штемпель на письме госпожи Сапсан был проставлен пятнадцать лет назад, хотя, судя по всему, взрыв отправил ее куда-то в стратосферу еще в тысяча девятьсот сороковом году. Я считал, что все это означало либо то, что дедушка переписывался с мертвым человеком, — а поверить в это было достаточно сложно, — или же письмо было вовсе не от госпожи Сапсан, а от кого-то, скрывающегося под ее именем.

Зачем кому-то скрывать свою личность в письме? Это мог сделать только человек, которому было что скрывать. А именно — другая женщина.

Что, если единственным открытием в этой поездке является то, что мой дед был прелюбодеем и лжецом? Находясь у последней черты, он пытался рассказать мне о смерти своей приемной семьи или признаться в супружеской измене? Возможно, и то и другое? Правда могла заключаться в том, что к тому времени, как он повзрослел, его семью разметало в клочья столько раз, что он просто не знал, как строить семейные отношения или хранить им верность.

Впрочем, все это оставалось лишь догадками. Что это означало на самом деле, я не знал, и спрашивать мне было некого. Все, кто мог знать ответы на мои вопросы, давно умерли. Менее чем за сутки поездка сюда утратила смысл.

Я уснул тревожным сном. На рассвете меня разбудили какие-то звуки. Повернувшись на бок в поисках источника шума, я резко сел на постели. На краю журнального столика, не сводя с меня глаз, сидела большая птица. Ее гладкая голова была покрыта серыми перьями. Перебирая лапами, она передвигалась то вправо, то влево, как будто пытаясь получше меня разглядеть, и при этом громко стучала когтями по полированной поверхности столика. Застыв от удивления, я смотрел на птицу, спрашивая себя, не сон ли это.

Я позвал папу, и при звуке моего голоса птица взлетела. Я закрыл рукой лицо и отвернулся, а когда решился взглянуть снова, птица уже исчезла в открытом окне.

В комнату, протирая глаза, ввалился отец.

— Что случилось?

Я показал ему следы когтей на столике и опустившееся на пол перо.

— Бог ты мой, как странно! — произнес он, крутя перо в пальцах. — Сапсаны никогда не подлетают так близко к людям.

Я подумал, что ослышался.

— Ты сказал сапсаны?

Он показал мне перо.

— Разновидность сокола, — пояснил он. — Сапсан. Удивительное создание. Самая быстрая птица на земле[9]. Они так молниеносно скользят в воздухе, что мигом исчезают из виду, напоминая оборотней.

Название птицы, похоже, было простым совпадением, но у меня в груди зародилось странное чувство, от которого мне никак не удавалось избавиться.

За завтраком я задавался вопросом, не преждевременно ли я сдаюсь. Хотя все, с кем я мог поговорить о дедушке, давно умерли, в моем распоряжении по-прежнему оставался дом. Я ведь осмотрел лишь очень малую его часть. Если в нем и хранилась какая-то информация о дедушке Портмане, например в форме писем, фотоальбома или дневников, все они должны были истлеть несколько десятилетий назад. Но мне надо было в этом убедиться. Я знал, что если покину остров, не сделав этого, то буду жалеть о своем бездействии до конца жизни.

Вот так человек, который всегда боялся кошмаров, домовых и привидений и который Видел То, Чего На Самом Деле Не Существует, сумел уговорить себя совершить еще одну вылазку в заброшенный и почти наверняка населенный призраками дом, где больше десятка детей нашли когда-то свою безвременную смерть.

Я вышел из паба в какое-то нереально прекрасное утро. Мне показалось, что я очутился на одной из тех фотографий, которые подвергают безжалостному монтажу, чтобы затем загрузить в компьютер в качестве обоев для рабочего стола. Передо мной простирались улицы живописно обветшалых домиков, постепенно переходящие в лоскуты зеленых полей, которые кто-то будто сшил зигзагами серых каменных стен. Картину венчали скользящие по небу белые облака. Но вдали, за домами, полями и разбредшимися по ним овцами, похожими на комочки сахарной ваты, возвышался горный кряж, облизываемый языками густого тумана. Теперь я уже знал: там заканчивается солнечный свет и начинается угрюмый мир сырости, холода и полумрака.

Я преодолел кряж и сразу попал под дождь. И тут же осознал свою ошибку: я забыл обуться в резиновые сапоги, а тропинка стремительно превращалась в ленту непролазной грязи. Но я предпочитал вымокнуть, чем вернуться домой и в итоге взобраться сюда дважды за одно утро. Поэтому наклонил голову и, пряча лицо от дождя, зашагал вперед. Вскоре я миновал хижину, в которой сгрудились, спасаясь от холода, овцы, а затем пересек призрачное, молчаливое, укутанное в саван тумана болото. Я думал о древнем (две тысячи семьсот лет!) обитателе кэрнхолмского музея и спрашивал себя, сколько еще подобных ему юношей отдали свои жизни за обещание рая и теперь лежат на дне этих болот, застыв между вечной юностью и смертью.

К тому времени как я подошел к детскому дому, то, что начиналось как легкая морось, превратилось в настоящий ливень. У меня не было времени разглядывать заросший двор, размышляя над его зловещей атмосферой. Дверной проем без двери поглотил меня, как склеп. Вздувшиеся от сырости половицы слегка просели под моим весом. Я немного постоял, выкручивая рубашку и стряхивая воду с волос. Обсохнув, насколько это было возможно, то есть совсем незначительно, я приступил к поискам. Я и сам не знал, что ищу. Коробку писем? Нацарапанное на стене дедушкино имя? Все это казалось мне маловероятным.