Поэтому и неудивительно, что к вечеру Елена Ульяновна еле дышала, положив в изнеможении ноги на второй табурет, а Тоня готова была выпить все двадцать вёдер холодной воды из огромной бочки.

Только Ольга Ивановна казалась неутомимой. Большая и грузная, она продолжала порхать из кухни в столовую, из столовой в кладовую, и снова в столовую, и снова в кладовую…

Как это всегда бывало, старшие девочки с одеванием завозились дольше всех. Уже в нарядно убранный коридор в полном составе явились старшие мальчики. Все они были до того гладко прилизаны, что ясно — каждый подставлял свою голову под кран умывальника. Даже вихор на Аркашином затылке каким-то чудом, улёгся и пока смирно лежал, примокнув к остальным волосам. Уже пришли младшие девочки с воспитательницей Галей. Все розовенькие, чистые. Круглоголовое стрижки-кочерыжки!

Уже были налицо и младшие мальчики. Они даже ухитрились отмыть лиловые кляксы со своих рук.

Уже Ольга Филатовна, воспитательница дошкольников, три раза приходила узнавать, не пора ли привести всех малышей, которые ждут не дождутся начала праздничного заседания.

И Алёша уже пришёл с двумя братиками. Все трое — в белых вышитых рубахах, Алёша — в новых скрипучих сапогах.

И директор Клавдия Михайловна, нарядная и неузнаваемая в тёмном костюме, как-то особенно гладко причёсанная, сидела среди детей.

И Софья Николаевна расхаживала взад и вперёд, тоже не такая, как всегда, а необыкновенно нарядная и праздничная.

И Марина тут же прилаживала и охорашивала ещё раз зелёные гирлянды вокруг портрета товарища Сталина, красную скатерть на столе президиума и красивые букеты с алыми кистями рябины.

И Ольга Ивановна была тут. И Галя. И старичок-бухгалтер Николай Сергеевич. И доктор Зоя Георгиевна, на этот раз без белого халата и без белой косыночки. И оба повара. И няни, и уборщица Аннушка. Все обитатели дома, вся большая дружная детдомовская семья в этот час собралась у репродуктора. Только одних старших девочек пока ещё не было.

Они все до одной находились у себя в комнате. Все друг друга торопили, друг друга подгоняли. И всё валилось у них из рук от этой спешки.

— Вот наказанье! — с досадой вскричала Катя. — Ведь тысячу раз завязывала себе галстук… А сегодня, как нарочно, ничего не выходит… Мила!

— Давай, давай завяжу, — сказала Мила. — Это у тебя от переполнения чувств…

— Пусти, — вдруг решительно сказала Наташа, отстраняя Милу рукой. — Пусти, я сама завяжу.

— Валяй, — добродушно согласилась Мила. — Ты это сделаешь получше моего.

Наташа быстро и ловко начала завязывать Кате пионерский галстук, как полагается — не очень плотным красивым узлом. Близко-близко у своего лица она видела Катино лицо и чувствовала её дыхание.

— Ну, — сказала она, — хорошо получилось? — и вдруг смутилась, закраснелась и стремительно выскочила в коридор.

— Знаешь, Мила, — сказала Катя, — как я хочу, чтобы Наташа получила письмо от своей мамы!.. Я так хочу, что даже сильнее, чем для самой себя.

— Вот и мне, — сказала Мила, — мне тоже весь сегодняшний день хочется, чтобы Наташа получила от мамы письмо. Такой наступает праздник, что нельзя думать о горе.

Остались самые последние мгновения, чтобы включить радио.

Женя и Генка залезли на столик и стояли под репродуктором, вырывая друг у друга плоскую деревяшку — какое-то их собственное приспособление, вроде маленького репродуктора, через которое им одним слышалось, что творится в эфире.

Они должны были включить радио в самый последний момент, именно в ту самую минуту, когда раздастся голос, который с таким напряжением ждали люди всей нашей страны.

— Есть! — вдруг торопливо прошептал Женя. — Сейчас будет… Сию минуту…

Генка рванул у него деревяшку, приложил к уху и каким-то сдавленным шепотом крикнул:

— Включай!

Сначала ничего не было слышно. Только лёгкое, острое потрескиванье.

Все затаились, не отрывая глаз от круглого чёрного рупора, который висел высоко, чуть ли не под самым потолком.

Наташа, не отрывая испуганных и счастливых глаз от репродуктора, вся напряглась, вся выпрямилась, вся превратилась в слух.

И Катя сидела; тоже вся подавшись вперёд, вытянув тоненькую шейку, крепко сцепив пальцы рук, кинутых на колени. А Клавдия Михайловна обхватила за плечи маленького Николку и, прижав его к себе, вместе с ним подошла поближе к радио и замерла, казалось забыв обо всём на свете…

Вдруг диск ожил.

Зазвучали нежные перезвоны знакомой мелодии, и совсем близко, совсем рядом, совсем тут, в этом коридоре (неужели это могло быть так далеко, неужели это могло быть за тысячу километров от них?), ясный, громкий голос диктора произнёс:

— Говорит Москва… Говорит Москва… Говорит Москва…

Марина хотела сказать мальчикам — Генке и Жене (они всё ещё стояли на столике, приникнув лицами к репродуктору): «Слезайте, сейчас же слезайте вниз!» — и неожиданно для самой себя тоже оказалась рядом с ними и тоже прильнула лицом к рупору.

Вдруг будто шум морского прибоя раздался из тёмного диска. Будто огромная морская раковина, полная шума и рокота набегающих волн, прижалась к уху. Буря рукоплесканий и восторженных возгласов… Это товарищ Сталин появился на трибуне. Это народ встречал своего вождя.

…Солнечным майским праздником, перед самой войной, Марина вместе с физкультурниками Белоруссии была в Москве. В этот день, проходя через Красную площадь, она первый раз увидела товарища Сталина на мраморной трибуне мавзолея.

Марина шла в правой колонне физкультурников, совсем близко к мавзолею. И она увидела товарища Сталина на трибуне, как ей казалось — совсем рядом. Он стоял, положив руку на темнокрасный мрамор, и смотрел на них улыбаясь.

Тогда Марина громко крикнула: «Дорогой товарищ Сталин!..» Она крикнула так громко, как только могла. Изо всех сил. Чтобы товарищ Сталин обязательно ее услыхал…

И пусть вся площадь была полным-полна народа, пусть все до одного кричали ему самые хорошие слова, которые только знали, всё равно он, наверное, услыхал её голос. Он не мог, как ей казалось, не услышать её голоса, самого звонкого и самого слышного из всех людских голосов, которые в этот день раздавались на Красной площади…

И теперь, когда его голос возник из тёмного диска радио, словно не тысячекилометровое пространство отделяло их от того места, где находился он. Да, он находился в Москве, обязательно в Москве, только из Москвы мог он говорить в такой важный, в такой решительный час со всем советским народом. Но, находясь в Москве, он всё равно был тут, вместе с ними.

И вдруг всё смолкло. Наступила полная тишина.

«Товарищи! — сказал он. Голос его прозвучал тихо, без напряжения, как будто разговаривал он тут, совсем рядом, в этой комнате. — Сегодня мы празднуем 25-летие победы Советской революции в нашей стране. Прошло 25 лет с того времени, как установился у нас Советский строй. Мы стоим на пороге следующего, 26-го года существования Советского строя…»

…А в это время на подступах к Сталинграду шло одно из страшных и кровопролитных сражений. Весь город грохотал огнём и взрывами. Земля и небо содрогались от гула снарядов и мин. Волновалась и пенилась Волга, израненная глубокими воронками.

Но под землёй, в подвалах домов, в глубоких блиндажах, радисты, склоняясь над ящиками походных раций, плотно прижимая наушники, слушали его голос. И сквозь грохот канонады от бойца к бойцу, из окопа в окоп, из дома в дом доносились его слова:

«…Я думаю, что никакая другая страна и никакая другая армия не могла бы выдержать подобный натиск озверелых банд немецко-фашистских разбойников и их союзников. Только наша Советская страна, и только наша Красная Армия способны выдержать такой натиск. И не только выдержать, но и преодолеть его».