Утром мама повела меня к Павлюкам.

– Познакомишься с ребятами. Хорошие ребята, – говорила она. – Да и присмотрят за тобой – особенно-то не разгуляешься.

На улице темно. Утра не видно. Хотя услыхать можно. Стучат двери в домах. Торопливо скрипит снег. Ровно и тяжело гудит над сугробами утренний мороз.

– Дыши носом, рот закрой! – говорит мама, и видно, как слова выпархивают изо рта белыми короткими облачками, рассыпаются под фонарем блестками.

Мы поднимаемся на крыльцо, будто вырезанное из белого льда. Мама отворяет дверь, и оказываемся в темной прихожей. У стены на полу белеют кастрюли. Одна пошевелилась – я схватил маму за руку. Кастрюля встрепенулась, кинулась впотьмах наискосок – замерла.

– Курица, – тихо сказала мама. – Обыкновенная курица.

Сбоку в прихожую выпал желтый свет. И появилась женщина, маленькая и круглая, как электрическая лампочка.

– Ранние птички! – сказала она. – Залетайте.

– Доброе утро, Зоя, – сказала мама, подталкивая меня вперед. – Вот – принимайте. А мне на работу лететь.

В спину дунуло холодом. Я обернулся – за мамой, закрываясь, вздрогнула дверь.

За вешалку цеплялось множество курточек, тулупов, шуб и просто пальто. Им было тесно. Они топорщились, лезли в стороны. Я долго не мог пристроить свою шубу – они спихивали ее с крючка. «Сколько же здесь этих Павлюков, – думал я с опаской. – И все где-то попрятались».

Из кухни доносились потрескивание, шепот, шелест. Кто-то вскрикнул:

– Не кинешь! Не кинешь! Не попадешь!

Я не решался отойти от вешалки. Рядом прохаживалась белая курица, то и дело замирая на одной ноге. Клецк! – клюнула она доску, взглянула на меня искоса и мотнула головой, приглашая на кухню.

Там было ярко и жарко. Сонно бурчала на плите кастрюля, вида боевого, с помятыми боками. На сковороде что-то трепетало. Тетя Зоя раскатывала тесто тяжелой скалкой. Девочка в красном фартуке укладывала одинаковые белые колобки рядами, как солдатиков. Девочка была румяная, с маленьким носиком и толстой косой. Хотелось дернуть ее за косу или просто толкнуть.

– Это Люба Черномордикова! – сказала тетя Зоя. – Мы с ней клецки лепим. Такая прилежная! А этот – мой Вовка. Один десятерых стоит, – вздохнула она.

Вовка сидел на стуле, широко разинув рот.

– Не кинешь! Не попадешь! – крикнул он, не закрывая, впрочем, рта.

Вдруг кто-то легонько толкнул меня в спину. Рядом объявился маленький беленький мальчик.

– Вадик Свечкин! – заметила его и тетя Зоя. – Ты прямо как из-под земли – мы тебя и не слыхали.

– А я нарочно, – засиял Вадик Свечкин. – Крался, как охотник.

– Не кинешь! Не попадешь!

– Куда попасть? – насторожился Вадик. – Я такой меткий – сразу попаду!

– Тетя Зоя, – сказала Люба, прицелившись колобком в Вовку, – можно, кину?

– Да что вы, дети, – клецками кидаться?! – всплеснула руками тетя Зоя и растерянно взглянула на меня. – Что про вас подумают-то?

– Никишь, никишь, никишь! – затянул Вовка.

– Не обращайте на него внимания, – сказала тетя Зоя, глядя на меня. – Давайте все от него отвернемся – раз-два!

И действительно, все быстро по этой команде отвернулись от Вовки в разные стороны.

А я замешкался. Вовка спрыгнул со стула и подошел ко мне.

– Я ее нарочно дразню всегда, – сказал он мне на ухо, указывая пальцем на Любу. – Хочешь, клецкой кину? – И стал прицеливаться в Любу, которая отвернулась очень прилежно и ничего, конечно, не подозревала.

– Не кинешь! – вдруг крикнул я. – Не кинешь, не кинешь!

Это были мои первые слова в доме Павлюков. Все разом повернулись и посмотрели на меня так, будто я какой-то таракан запечный, будто только-только из-под земли.

– Да, не простое это дело всего для одной пары рук, – новым, строгим голосом сказала тетя Зоя. – А с виду такой скромный и серьезный мальчик.

После жаркой кухни в большой комнате было прохладно и тихо. У стены поднималась высокая кровать с горой подушек, с блестящими металлическими спинками, украшенными шариками, бубликами, завитушками. Глубоко под одеялами-покрывалами стоял, должно быть, большой город – замки, пушки, дворцы, башни. Хотелось немедленно раскопать этот город. Но так ровно и строго лежали подушки и покрывала, что и дотронуться до них было жутко.

А над кроватью висел коврик с оленями, – они, видно, дрались. Один, взобравшись на белый валун, нацелился другому рогами прямо в глаз.

На улице уже стало светлее. Уже стекла, покрытые стекающим льдом, стали мерцать, просвечивать. Тетя Зоя заглянула к нам, выключила свет.

– Ох, – сказала она. – Зимний день, прямо как сорока, – кивнет хвостом, и нету. Только белый бок мелькнет.

Я приложил руку к окну. Шершавый лед быстро становился скользким. Рука влипала в него, будто могла пройти насквозь или отодвинуть стекло в белую пустоту. Казалось, дом снаружи завален снегом по самую крышу, и не выйти нам отсюда до весны.

– Ладно, – сказал Вовка. – Будем играть.

Он быстро заполз под кровать. Мы с Вадиком поползли следом. У кроватной ножки я задержался – кровать была на колесах! Эх, ей бы по свету колесить, а она притулилась в комнате, под ковриком, укрытая одеялами.

Мы ползали на четвереньках под кроватью, как разведчики. Было пустынно – никакого имущества: ни чемоданов, ни старых игрушек.

– Давай-давай! – прикрикнул на меня Вовка. Он уже вовсю погонял Вадика Свечкина, который полз по кругу. – Живо, Свечка! Вы мои слуги!

– Никакие мы не слуги, – остановился вдруг Вадик. – Сам ползай!

– Мы не слуги! – согласился и я.

– Тут мое царство! – сказал Вовка.

– А мы вылезаем из твоего царства! – взбунтовался Вадик и хотел встать, но железное небо над ним только прогнулось и отбросило на пол.

Тогда мы с Вадиком плечо к плечу поползли на волю.

Ползли уже долго, а над нами была все та же кровать.

– Кажется, заблудились, – сказал Вадик, озираясь.

Стало душно, как перед грозой. Позади раздавалось пыхтение, сопение.

– Не уйдете, не уйдете…

Мы бросились вперед, не разбирая дороги. Что-то грохнуло над головой. Разлился белый свет. Я зажмурил глаза.

– Создатели вы мои! Батюшки и матушки! – воскликнула тетя Зоя, входя в комнату.

– Батюшки! – ахнула за ней Люба Черномордикова.

– И матушки, – тихонько, сидя на полу, сказал Вадик.

Олений коврик одиноко висел посреди стены. Подушки и одеяла были разметаны по полу. А кровать, раскрытая и свободная, готовая к дальним дорогам, врезалась в обеденный стол.

Даже плоский полосатый матрац съехал набок, обнажив ажурную панцирную сетку. Сквозь нее виднелся Вовка.

– Это кто же там такой? – спросила тетя Зоя.

– Это там царь, – быстро сказал Вадик.

– Ну, сейчас влетит этому царю, – сказала тетя Зоя, грозно глядя на нас с Вадиком. – В пастухи пойдет!

Вовка не стал вылезать из-под кровати и напрашиваться в пастухи. Пыхтя, как паровой двигатель, он покатил кровать обратной дорогой к оленям.

Тетя Зоя шла следом, собирая кроватную одежду.

– Мы с этой кроватью полстраны объехали, – ворчала она. – А вам все игрушки!

Кровать поскрипывала, покачивала панцирной сеткой, когда на нее вновь ложились подушки и одеяла.

– Ей, может, сто лет, – говорила тетя Зоя, успокаивая кровать на прежнем ее месте – у стены под ковриком.

– Такая старушка?! – изумилась Люба Черномордикова. – А Вова ее по комнате гоняет. Вот балда!

– Балда-балда! – подхватил Вадик. – А никакой не царь!

– Бал-да-бал-да-бал-да! – запели мы с ним вместе, заглядывая под кровать, где виднелся притихший Вовка.

– Ладно, мальчики, не такой уж он и балда, – сказала тетя Зоя вдруг так мягко, будто выронила пуховую подушечку. – Вы бы лучше художеством занялись – порисуйте. Зиму там или лето…