Самое время.

— Что у вас в грузовых полостях?

— Н-ничего, — заикнувшись, ответил пилот экраноплана, совсем молоденький чернявый парнишка. — Мы из Города в посёлок повезём продукты, а так порожние идём… если не считать пассажиров, — торопливо добавил он и неожиданно покраснел.

— Там пол плоский?

— Конечно.

— Вы нас впустите?

— А зачем? — наивно спросил юный пилот и тут же выпалил, — конечно! Да, местра оператор!

Я самую малость приподняла уголки губ.

— Я боюсь, что потеряла форму за время отпуска, — сказала благожелательно. — Времени восстанавливаться уже нет. Поэтому мы с Малышом хотим потренироваться немного во время пути.

Пилот с трепетным уважением скосил глаза на Малыша. Малыш склонил голову набок, чирикнул и повёл хвостом из стороны в сторону. До чего же всё-таки доброе существо. Аджи тоже не любил, когда человеческие самцы его боялись, но он таких презирал и использовал каждую возможность, чтобы ещё подпугнуть. Я его даже лупила как-то за такие шалости. Мне было всего семнадцать лет. А разве захочет парень встречаться с девушкой, которая была свидетельницей его позора?

И Малышу не нравится, что его боятся. Он хочет, чтобы не боялись. Когда он был маленьким, его все пугались и никто не любил. Ему надоело.

Я шла по узкому коридору экраноплана, похожему на коридор старого космического корабля, и слушала размышления Малыша, пробиравшегося следом. Пацифистские размышления, прямо скажем, хотя в мозгу гигантского хищного псевдоящера пацифизм принимал оригинальные формы. Нукта думал, что хорошо убить и съесть, и хорошо убить, чтобы весело, но плохо, если убить непонятно почему. Не съесть. Не чтобы весело. Его хотели убить, когда он был маленьким. Не могли съесть. Очень его боялись. Но шли убить. А он убивал много и убегал. Потом опять убивал много. Непонятно зачем.

«Они хотели защититься от тебя», — сказала я, прикладывая брелок ключа к замку на двери в грузовую полость.

Убить, чтобы защититься? Надо убежать, чтобы защититься. Непонятно.

«Ты же убивал их, чтобы защититься».

Убегал, чтобы защитится. Убивал, чтобы весело. Плохо.

«Так весело или плохо?»

Весело. Но плохо. Хорошо, когда любят. Чтобы хорошая близко. Весело и хорошо. Не надо убивать.

Я вошла и включила свет. В грузовом контейнере не требовалось много света, лампы горели тускло. По углам грудами тяжёлого дыма лежала тьма. Сырой холод пробрал до костей. Ничего, сейчас согреюсь.

Малыш стремительно обежал пространство. Упруго щёлкнули когти, пружинистые суставы распрямились, нукта взвился в воздух и уцепился за какую-то перекладину на потолке. Я подняла глаза вслед ему. Интересно, зачем здесь перекладины? Крепления под висячий груз? Просто рёбра упругости? Выглядят достаточно прочными. Малыш бегал по ним точно огромный чёрный паук. Временами я совсем теряла его из виду в сумраке и ощущала лишь телепатически.

Это чудесное чувство. Чувство самой надёжной защиты в мире. Как будто ты закована в чешуистую непробиваемую броню нукты, изнутри, точно пухом, выстланную его любовью.

— Эй, только без хвоста! — запоздало крикнула я, когда мой дракошка решил проверить стены полости на прочность. Царапина на металле всё же осталась. Нукта певуче взвизгнул — мягкие стены…

В железном брюхе машины что-то дрогнуло и завибрировало. Экраноплан медленно двинулся с места. И сейчас же гораздо ярче стал свет — от ходовой части, что ли, питание?

Я позвала Малыша.

По местному времени было пять тридцать утра. Хотя, наверное, уже пять сорок. Экраноплан стоял у причала со вчерашнего обеда, немногочисленные пассажиры, уезжавшие этим рейсом, спали прямо в нём. Меня не видел никто, кроме пилота.

Питомник я покинула в половину четвёртого.

Я не спросила у Кесумы разрешения взять её машину, но надеюсь, меня простят. «Крысу» я оставила возле муниципалитета. Её знают здесь, как-никак, настолько прокачанные машины даже в Городе нечасто встречаются. Бывший пилот боевого корабля не станет летать на штампованной жестянке. Кесума — уважаемый человек, и машину ей обязательно вернут.

Она заменила все компьютеры «крысы» и сняла завязку на личный генокод. Во времена её молодости такого просто не было. Старушка пользовалась обычным ключом. И оставляла его в бардачке — кого ей было опасаться?

Выходит, меня.

Я надеюсь, меня простят люди, которые были добры ко мне. Но я не могу остаться. Я даже думаю, что будь здесь большой город, шум по ночам, на улицах щиты, где рекламу перебивают последние новости — я бы чувствовала себя иначе. И может быть, смогла не думать о том, что на самом деле происходит сейчас. Думать, что я принесу пользу там, где нахожусь.

Но здесь море, песок, раковины и цветы. Солнце и тишь. А идёт война. От границ Ареала к его Сердцу идёт война, как огонь, пожирающий человеческую плоть.

Слишком мало осталось экстрим-операторов.

Я должна.

Малыш слетел на пол глянцевой молнией. Юная шкура блестела, словно лакированная; у Аджи она тоже блестела поначалу, но к тому времени, когда нас пригласили сниматься в клипе, потускнела. Не столько от возраста, сколько от царапин и выщербин, полученных в боях, — они стягивались, но броня белела и теряла гладкость. Пришлось пользоваться искусственным блеском.

Малыш подошёл ко мне.

Я села на пол. У моего нукты была на редкость умильная манера сидеть — по кошачьи, оборачивая лапы хвостом. Наверняка якшался с кошками. Аджи был знаком с псами и имел привычку хвостом вилять.

«Малыш, — спросила я, — а ты ел кошек когда-нибудь?»

Нет. Одна кошка шипела на него, защищая детей. Большая кошка. Малыш зауважал её.

Нукта транслировал мне образ «большой кошки», и я присвистнула. Местная форма жизни, не кошка никакая, конечно, — уж скорее, ягуар, если сравнивать. Хотя против нукты что она могла бы сделать, бедная мать…

Тьфу. Что за ерунду я несу…

«Малыш. Мы с Кесумой учили тебя драться. Знаешь, зачем?»

Очень красиво, очень весело! Всех победить, защитить хорошую и убить всех — очень хорошо!

«Мы отправляемся на войну, Малыш. Это такое место, где нужно всех убивать».

Зачем?

«Чтобы не убили тебя. Чтобы не убили меня».

Защитить хорошую обязательно. Малыш умрёт, но не отдаст хорошую. Нужно убежать.

«Нет. Мы пойдём прямо туда».

Зачем?

«Иначе война придёт к нам. Везде. И все умрут».

Малыш непонимающе смотрел на меня. Развернул хвост, постучал им по полу. Выпустил когти до предела, до предела втянул. Обошёл меня кругом, шумно обнюхивая. Я протянула руку, намереваясь почесать ему шею, но нукта, сосретодоточенный на каких-то своих переживаниях, закрытых даже от меня, отвёл голову.

Что-то ты думаешь, Малыш…

«Так нужно. Правда».

Малыш ничего не ответил — ни мыслью, ни движением. Чёрная сталь, чёрная смола, лаковый блеск, — скульптура абстракциониста в выставочном зале под тусклым светом. Непроницаемый.

Я ждала.

С тишайшим щелчком опустились заслонки внешних век. Нукта видит ненамного лучше человека и при необходимости может вовсе отказаться от зрения, ему хватит чувства пространства и телепатической эмпатии. Потерянные глаза регенерируются со временем, но лишиться их очень больно и обидно. Помню, Скай страшно разозлился, когда ему вышибли глаз — он по самоуверенности не стал опускать веки. Даже Элен не могла к нему подойти целый час. Тогда случилось человек двадцать лишних жертв, но всё списали на фанатизм сепаратистов, взысканий не было…

На меня смотрело тупое безглазое рыло. Неуязвимая, беспощадная, универсальная машина убийства. Боевой нукта.

Он был готов драться для меня. Для возлюбленной, хорошей, чего бы она ни желала — всегда.

— Спасибо, Малыш, — сказала я. И послала ему мысль: образ, такой яркий и вещественный, какой только я, человек, могла создать.

Образ врага.