– Ты не серчай, барин, – улыбнулся бывший милиционер, – но я, пожалуй, к бабе своей поскачу. Давно уже не тискал. Да и дурной я очень, когда выпью. Лучше дома победокурю.

– Ну, смотри, Нислав, – пожал плечами опричник. – А то человек служилый ты честный, с таким за одним столом посидеть не зазорно. Ну, да ладно. И еще: дабы Матрена отлучками долгими тебя не корила, посмотри туда. У тына, под самой стеной, пятеро саней стоит. Они с товаром разным. Бери чего сколько хочешь, порадуй бабу.

– То есть как это «сколько хочу»? – не поверил своим ушам милиционер.

– Ну, сколько увезти сможешь, – уточнил Зализа.

– То есть, просто брать, все чего хочу, и сколько хочу? – все равно продолжал недоумевать Нислав.

– Да.

– И…

– И грузить на свою кобылу, – закончил за него опричник. – Сколько увезешь, все твое.

– Она у меня выносливая, – предупредил бывший милиционер.

– Хоть в поводу веди! – не выдержал Зализа. – Ты, Нислав, вместе со всеми в поход шел, дрался честно, живота не берег, кровь проливал. Стало быть, и часть добычи, на саблю взятой, тоже твоя. От общего дележа я тебя увел, потому, как дела всего еще не закончил. Но теперь: бери сам. Это твое, ратным трудом заслужил. Бери, чего хочешь, и сколько сможешь унести.

– Ну… – Нислав все еще неуверенно смотрел то на обоз, то на опричника. Вот такого, чтобы начальник подвел к куче добра и сказал: «бери, чего хочешь» в его милицейской практике еще не было.

– Ты сколько уже у меня на службе, Нислав? – неожиданно нахмурился Зализа.

– Почитай, месяцев восемь будет, Семен Прокофьевич, – на глазок прикинул телохранитель.

– И чем вы там все это время с Матреной занимаетесь? – возмутился опричник. – Когда на крестины позовешь?

– Э-э-э, – зашевелил пальцами в воздухе милиционер. – Так получается, месяца четыре еще потребуется, Семен Прокофьевич.

– Ну, тогда ладно, ступай…

Зализа неожиданно вспомнил, что в селении иноземцев на Кауштином лугу тоже на четыре десятка мужиков всего несколько баб живет. С этими так просто не разберешься: найти сорок девок на выданье в Северной Пустоши не просто. Тоже морока…

– Нислав!

– Что, Семен Прокофьевич? – с готовностью обернулся телохранитель.

– Ты бы бороду отпустил, что ли? А то не человек, а немец какой-то!

Разборка обоза заняла два дня. Если бы бояре взяли в походе только товар – то его можно было просто приказать перекидать в амбары. Но среди добычи имелось и оружие, и разные вещи хитрые, шкатулки, книги, иноземные грамоты. Поручить различать это смердам опричник не мог, а потому стоял над душой у работающих подворников, указывая, что куда нести. Здесь нашлось и несколько шкатулок с различными непонятными бумагами, которые опричник отложил переслать в Разрядный приказ, и несколько складней с не по-уставному написанными иконами, толстые пергаментные книги, шатры, вымпелы, кошели, ладанки. Много оружия, доспехов. На санях с товаром нашлось несколько тюков ткани, залитых кровью и их Зализа, к радости смердов, отдал им. Половину взятой медной посуды повелел передать отцу Флору, в Замежьинскую церковь.

Отпустив сани, взятые в Бору, Зализа начал разборку добычи снова, уже в обратном направлении. Осмотрев немецкие мушкетоны и выбрав, на свой взгляд, сорок самых лучших, остальные он велел загрузить в сани, туда же положил бомбарды. На другие отобрал самые лучшие рыцарские мечи и доспехи, на третьи повелел сложить ливонские шатры, вымпелы, насколько походных складней. Потом, счев получившийся груз, сел писать письмо с подробным рассказом о проведенном походе. А на следующий день послал смерда за Феофаном, повелев тому явиться в походном снаряжении.

Боярский сын примчался незадолго до вечера, в сопровождении пяти своих оружных смердов. Те уже успели ощутить вкус крови, вкус добычи, а потому искренне радовались новому приключению: боли на их долю пока еще не пришлось.

– Здрав будь, Семен, – кланяться своему боярину Старостин пока так и не научился.

– И ты здравствуй, – повернулся от высокого волошинского бюро Зализа. – Дело у меня есть для тебя очень важное, Феня. Кроме тебя, и поручить некому. Разве только Ваське, но ему, видать, судьба в засеке стоять.

– В чем потреба? – посерьезнел бывший черносотенец.

– В Москву ехать нужно. Грамоту мою о походе свезти, добычи трое саней. Грамота, само собой, на имя государя Ивана Васильевича. Но отвезть ее нужно не во дворец, куда тебя все равно не пустят, и уж само собой не в приказ Разрядный, а к Андрею Толбузину, с которым мы под Казанью татар гоняли. Помнишь боярского сына Толбузина?

– Как же не помнить, – кивнул Феофан.

– Доставишь все к нему. Скажет в приказ везти, стало быть туда повезешь, скажет во дворец – повезешь царю. А велит бросать все и ко мне скакать… – Зализа вздохнул и протянул свернутую грамоту: – Здесь отписано, что везешь, сколько. Восемь десятков мушкетов, бомбарды, полный рыцарский доспех один, пусть в Москве посмеются. Вымпелы, шатры, все. Отписал, что оружия негодного много сразу в кузни скинул, что бомбарду одну боярину Батову отдал для украшения усадьбы и огненного баловства. Отписал, что на Луге возле Бора разбили мы отряд крестоносцев числом четыре сотни да полторы тысячи кнехтов, что у Гдова еще шесть сотен ландскнехтов истребили, а под Куземками нагнали и вырезали еще пятьсот кнехтов с двумя десятками рыцарей. Смотри, не перепутай!

Старостин кивнул, на его лице не дрогнул ни один мускул.

– Ну и еще всякое оружие в санях есть. Мечи, палаши, кинжалы. Дабы потрогать каждый мог, в руке подержать. Будут расспрашивать: ты сам с нами ходил, все видел. Все понял?

Боярский сын Феофан кивнул.

Обоз ушел на следующее утро, и для Зализы потянулись долгие, очень долгие дни тревожного ожидания. Он водил боярское ополчение, как и собирался, почти два месяца, да еще недели по две они со взятой добычей разбредались домой. За это время московская смута не могла не разрешиться так или иначе. Может, опять боярская вольница силу взяла, царя безвольного на стол крикнули и теперь гуляют. Может статься, дума польского али литовского князя позвала, и теперь он, служилый человек, станет в своей стране первый враг. А может, все же, сыну государя присягнули по его воле. Или, смилостивился Господь, вернул здоровья самому Ивану Васильевичу. Но пуще всего пугало Зализу, коли идет сейчас в Москве резня, и вообще никто ни чужих, ни своих не понимает.

Обозный путь из Замежья на Москву не близкий. Сперва из самой усадьбы через замерзшие болота на Лугу, по ней вниз по течению до Раглиц. Там уже легче, нам накатанный зимник до Новагорода идет, а из самого Новагорода в Москву: уже и вовсе почтовый тракт. Правда, тракт, он для верхового быстрый, а на санях все одно до Москвы еще двадцать дней ехать. А если вспомнить, как все медленно и муторно в самой столице шевелится, так и в ней можно еще на месяц застрять. Так что, раньше апреля Зализа ответа не ждал – и когда четвертого марта у ворот усадьбы спрыгнул с коня довольный собой Старостин и, небрежно кинув подворникам повод коня, широкими шагами поднялся на крыльцо, опричник не поверил своим глазам.

– Здрав будь, боярин Семен Прокофьевич, – неожиданно низко поклонился он вышедшему встречать Зализе. – Здорова будь, боярыня Алевтина.

– И ты здравствуй, Феня, – поддавшись порыву, обнял его Зализа. – Ну, как в Москве, рассказывай?!

– Андрей Толбузин кланяться тебе велел, а говорить ничего не допустил. Сказывал, пусть письмо поперва прочтет.

Старостин вытащил из-за пазухи грамоту, протянул опричнику. Изнутри выкатился и повис на тонкой веревочке массивный золотой перстень со сверкнувшим зеленью камнем.

Зализа отступил к окну, толкнул створку ставня, развернул свиток.

– Что там, Семен? – с тревогой спросила супруга.

– Все хорошо, пишет, – кивнул опричник. – Пишет, царь все мои деяния одобряет, про меня помнит и имя сам называл… Про сечу сию известия ужо дошли и скромность моя удивляет…