С самого начала Саксон ясно дал понять, что не позволит себя опутать, а ребенок не просто путы, это неразрывная цепь. Он нашел бы это невыносимым. Одного осознания ее беременности было достаточно, чтобы заставить его умчаться прочь.

Она пыталась было вызвать в себе негодование по этому поводу, но не смогла. Она пошла на все это с открытыми глазами. Саксон никогда не пытался что-то от нее утаить, никогда не давал никаких обещаний. В самом начале их отношений он недвусмысленно удостоверился, что она осведомлена о том, что он никогда не предложит ей нечто большее, чем физические отношения. И не сделал ничего, кроме того, что собирался сделать. Не он виноват том, что подвели противозачаточные средства, не он виноват в том, что, потеряв его, она разобьет свое сердце.

Шум воды в душе затих. Через минуту Саксон обнаженным вошел в спальню, вытирая полотенцем мокрые волосы. Мельком взглянув на нее, он нахмурился, когда он увидел, что она все еще в постели. Он повесил полотенце на шею, подошел к кровати и присел рядом с ней, скользнув рукой под простыню в поисках ее теплого, гибкого тела. Его рука легла на ее живот.

Как ты? — с беспокойством спросил он. — Ты действительно уверена, что я не сделал тебе больно?

Она накрыла его руку своей.

Все хорошо.

И даже более, чем хорошо — лежать здесь, под его рукой, покоящейся над ребенком, которого он ей дал.

Он зевнул, затем повел плечами, расслабляя мышцы. Теперь в нем не было никаких признаков напряженности, он выглядел расслабленным, в глазах сквозило ленивое удовлетворение.

Я бы поел. Что ты предпочитаешь — куда-нибудь сходим или поедим дома?

Давай дома, — ей не хотелось провести их последнюю совместную ночь посреди переполненного ресторана.

Он хотел было встать, но она, сжав его руку, удержала его на месте. Он с некоторым удивлением посмотрел на нее. Она глубоко вздохнула, зная, что должна покончить с этим сейчас, пока не растеряла всю храбрость, но когда слова прозвучали, они оказались вовсе не теми, что она намеревалась сказать.

Я тут подумала… что бы ты сделал, если бы я вдруг забеременела?

Его лицо лишилось всякого выражения, словно захлопнулись ставни, взгляд подернулся льдом.

Низким голосом он размеренно произнес:

С самого начала я предупреждал, что не намерен жениться на тебе. Ни при каких обстоятельствах. Так что не пытайся забеременеть, чтобы форсировать события. Если хочешь замуж, то это не ко мне. И, возможно, мы должны будем расторгнуть нашу договоренность.

Напряженность вернулась. Каждый мускул его большого тела окаменел, пока он, в ожидании ответа, сидел на краю кровати, но на его лице не было и намека на беспокойство. Он уже принял решение и теперь хотел услышать ее. Такая тяжесть легла ей на грудь, что она едва смогла ее вынести. Но его ответ был именно тем, который она ожидала.

Она обнаружила, что не может произнести слова, которые заставят его встать, одеться и уйти. Не сейчас. Утром. Она хотела провести с ним эту последнюю ночь, в его объятиях. Она только хотела еще раз сказать ему, что любит его. Сказать тем единственным способом, который он позволял.

Перевод Фэйт, редактура Nataly

На следующее утро Сакс проснулся очень рано. Он лежал в тусклом свете наступающего дня и не мог снова уснуть из-за отзвуков напряженности, вызванной вопросом, заданным Анной накануне. В течение нескольких кошмарных минут он видел, как рушится вся его жизнь, пока Анна не улыбнулась своей тихой улыбкой и мягко сказала:

Нет, я не пыталась вынудить тебя жениться на мне. И никогда не буду. Это был всего лишь вопрос.

Она все еще спала. Его левое плечо служило ей подушкой, его левая рука охватывала ее, а правая покоилась на ее бедре. С самого начала их отношений он не мог уснуть, если она не лежала к нему так же близко, как сейчас. Всю сознательную жизнь он спал один, но когда Анна стала его любовницей, он вдруг, к своему удивлению, обнаружил, что без нее сон почти невозможен.

И ситуация усугублялась. Прежде деловые поездки никогда не беспокоили его, можно сказать, он в них расцветал, но в последнее время они стали адски раздражать. Эта последняя командировка оказалась самой отвратительной. Все эти задержки, проблемы и осложнения отнюдь не были чем-то необычным, но то, что раньше он считал само собой разумеющимся, теперь почти невыносимо выматывало. Последняя поездка вообще повергла его в ярость: из-за затерянного проекта он едва кого-то не уволил, сломанное оборудование вынудило устроить беспощадный разнос, и, в завершение всего этого, он не мог спать. Гостиничные шумы и незнакомая кровать невероятно раздражали, хотя, вероятно, он бы вовсе не обратил на них внимания, если бы Анна была с ним. Одного только признания этого факта было достаточно, чтобы покрыться холодным потом, однако, вдобавок, его грызла потребность вернуться домой в Денвер, к Анне. Только тогда, когда она оказывалась под ним в постели, только тогда, когда его окутывало мягкое тепло ее тела, он, наконец, мог расслабиться.

Он шагнул через порог квартиры, и желание сокрушило его, как удар, жесткий и ниже пояса. Анна, привычно улыбаясь, подняла на него свои темные, спокойные, безмятежные как тенистое озерцо, глаза, и его свирепое настроение исчезло. Взамен его охватила сильнейшая сексуальная потребность. Вход в эту дверь был похож на вход в святилище, в котором находилась женщина, созданная специально для него. Она налила ему выпить, подошла вплотную, и он почувствовал сладкий аромат ее кожи. Тот самый, которым были пропитаны их простыни, и которого так раздражающе не хватало в гостиничных постелях. Этим утром он все еще поражался свирепости желания, охватившего его в тот момент.

Анна. Он отметил эту безмятежность, этот женский аромат с первого дня, едва только нанял ее своим секретарем. Он хотел ее с самого начала, но держал свои сексуальные порывы под контролем, не желая и не нуждаясь в осложнениях на рабочем месте. Тем не менее, постепенно желание становилось все сильнее, пока не превратилось в нестерпимую потребность, грызущую его днем и ночью, и его самоконтроль начал рушиться.

Анна была словно мед, и он сходил с ума от желания попробовать ее. У нее были шелковистые, светло-каштановые волосы с вкраплением белокурых, и темно-медовые глаза. Даже ее гладкая кожа была теплого медового тона. Она никогда не выглядела вызывающе, но люди постоянно оборачивались ей вслед — так приятно было на нее смотреть. И эти медовые глаза всегда были теплыми и спокойными. И такими приглашающими, что он, наконец, не смог противиться этому приглашению. Вспоминая о безумии той первой ночи, он все еще ему поражался, поскольку до того ни разу не терял контроля над собой. Он потерял его с Анной, в ее горячей, медовой глубине, и порой ему казалось, что его уже не восстановить.

Он никогда не позволял никому приблизиться к себе, но после той первой ночи понял, что не сможет так же легко отделаться от нее, как поступал с другими. Осознание этого простого факта ужаснуло его. Единственный выход, который он видел в этой ситуации, заключался в том, чтобы полностью отделить ее от прочей своей жизни. Она могла быть его только его любовницей, и никем более. Он не мог позволить ей значить слишком много. Он все еще должен был постоянно принимать меры, чтобы помешать ей подобраться слишком близко. Что-то в глубине его души осознавало, что Анна может его уничтожить. Никто и никогда прежде не угрожал его защите, и порой бывали моменты, когда ему хотелось уйти и больше не возвращаться, никогда снова не видеть ее. Но он не мог. Он слишком нуждался в ней, и постоянно сдерживал себя, чтобы не дать ей это понять.

Но их соглашение позволяло ему спать с ней каждую ночь, снова и снова теряя себя в ее теплом, гибком теле. В постели он мог целовать ее, мог гладить ее, мог купаться в ее аромате и ее прикосновениях. В постели он мог удовлетворить свою тягу к ее сладости, свою безудержную потребность касаться ее, крепко прижимать ее к себе. В постели она страстно приникала к нему, раскрываясь перед ним всякий раз, когда он этого хотел. Ее руки плавно скользили по нему смелыми, нежными ласками, приводящими его в неистовство. Казалось, она никогда не перестает касаться его, едва они оказывались в постели, и, вопреки самому себе, он упивался этими касаниями. Иногда ее ласки поглаживания и объятия приводили его в странный, не вполне физический экстаз, и он не мог удержаться от стона.