Фашисты бегут на меня в рост. Я выскакиваю из-за ствола. «Швырнуть „лимонку“ — и тотчас назад, за ствол!..»

Граната ещё не успевает упасть, как я спохватываюсь: не выдернул кольца! Немцы этого не знают и кидаются наземь. Подхватываю правой рукой десятизарядку. Я должен перебить или хотя бы отогнать этих фрицев. Я должен подобрать свою гранату и кинуть её так, как надо!

Ничего этого сделать я не успеваю. Страшной силы удар раскалённым прутом в грудь, под самую шею, прожигает меня насквозь и валит на спину. Как сквозь сон, слышу я короткие очереди пулемёта.

Переворачиваюсь на живот. Подымаюсь, перебирая руками по стволу дерева. Зачем? Хочу жить. Мне кажется, пока я буду стоять, я не умру. Стоя не умирают. Но стоять я не могу. Ноги сами идут по кругу. Я хочу, мне очень надо сказать «мама»… Это короткое слово выливается у меня изо рта тёплой солёной струйкой. Я подставляю ладони и ловлю в них это маленькое тёплое слово, но тут же расплёскиваю его и падаю лицом вниз. Я не знаю, что я теперь говорю, но чувствую, что какие-то горячие слова текут и текут у меня изо рта… Много слов. Они душат меня, я не могу дышать…

Кто-то переворачивает меня на спину, приподымает. Удушье сразу отхлынуло вниз. Я делаю вдох и открываю глаза. Будяков подтягивает меня к дереву и прислоняет спиной к стволу. Я пытаюсь глазами поблагодарить его, хлопаю веками. Он, видимо, понял меня.

— Ладно, ладно, не болтай!.. И не вались, не то опять захлебнёшься.

Будяков ложится возле меня и стреляет, стреляет…

Я сижу спиной к дереву и с открытыми глазами вижу удивительный сон.

Я вижу малиновое небо над Ленинградом. На фоне зарева над гребнем высоты со стороны шоссе вырастают силуэты людей в кепках и ватниках, с винтовками в руках. Я их узнаю: это рабочие ребята, устанавливавшие внизу за дорогой броневые колпаки. Они с ходу бегут в атаку, громко кричат.

Мне чудится натужный вой мотора на дороге и знакомые настойчивые сигналы… Вот оно что: это возвратилась машина Рахимбекова. Обогнув сарай, полуторка поднимается в сад. Из её кузова выпрыгивают красноармейцы, на землю спускают какие-то большие и тяжёлые предметы. Может быть, миномёты?

Бой за моей спиной становится все глуше. Кто-то трогает меня за плечо, тихонько покачивает, будит…

Вокруг стало светло: ярким факелом горит полуторка.

Я вижу возле своего лица лицо Андрея.

— Саня, — говорит он. — Саня, очнись…

На глазах Андрея слезы. Разве может такое быть? Значит, я все ещё не проснулся. До чего же нелепый сон!

— Надо держаться, Саня! Надо держаться, — говорит Андрей. — Приказа умирать не было!

Движением век я отвечаю ему: «Понял! Я понял, Андрей… Я постараюсь…»

Подходят два паренька в кепках, в ватниках, с повязками санитаров. Меня кладут на носилки. Сейчас унесут. Я сжимаю, как могу, руку Андрея и спрашиваю его глазами:

— А ты теперь куда, Андрей?

Он понимает мой вопрос.

— Туда, Саня, туда. — Шведов показывает рукой в сторону удаляющегося боя.

Февраль сорок второго. Самое лютое время блокады. Часть, в которой служил старший лейтенант Капитонов, стояла под Пулковом. В тот день его отпустили домой проведать мать и сестру, от которых давно не было известий.

Капитонов шёл пешком по Международному проспекту и не узнавал Ленинград: по свету — над городом был яркий день, а по безмолвию — глубокая ночь.

Заледеневшими, безжизненными скалами стоят дома. По пустынным улицам метёт позёмка. Снегом занесены подворотни и подъезды. Кривые стёжки пересекают мостовые, тянутся по панелям. Вдоль домов медленно передвигаются редкие пешеходы. Человеческой речи не слышно. Обессилевшие люди оседают на снег и не просят о помощи. Мало у кого хватает сил поднять упавшего.

Несколько раз останавливался он возле пожаров. Дома не полыхали, а подолгу тлели и чадили, как сырые головешки. Их и не пытались гасить. Нет воды. Да и не проехать по улицам пожарным машинам.

Капитонов был потрясён увиденным. Разумом он понимал, что живы ленинградские заводы и фабрики, что на них ремонтируют танки, делают «катюши», точат снаряды и мины, шьют для фронта тёплые вещи. Он понимал, что многие люди сидят по своим квартирам, стараясь без крайней надобности не расходовать силы и не выходить на мороз. Но эта мёртвая тишина улиц, эти безжизненные дома… Капитонов не раз ловил себя на том, что идёт слишком медленно, и убыстрял шаг. Но стоило ему погрузиться в тяжкие думы о родном городе, о судьбе своих близких, его шаги снова становились медленными, будто мысли и в самом деле обладали пригибающей тяжестью.

Так и брёл он — то убыстряя шаг, то медленно. Не раз помогал подняться осевшим на снег людям. Не раз впрягался в салазки с мертвецом и тихо шёл рядом с молчаливым родственником или соседом умершего, пока тот не останавливался, чтобы отдохнуть. Тогда Капитонов шёл дальше. Ждать он не мог.

На Загородном, ближе к Владимирской площади, людей было больше. Неподалёку находился Кузнечный рынок. Теперь он стал толкучкой. Там можно было выменять какую-либо ценную вещь на кусок хлеба, на дуранду или на плитку столярного клея.

На площади, возле аптеки, кто-то тронул Капитонова за рукав.

— Товарищ старший лейтенант…

Капитонов остановился. Перед ним стоял невысокий мужчина лет сорока, в шапке-ушанке и в теплом полупальто. Мужчина смотрел на Капитонова большими глазами, то и дело переводя взгляд на вещмешок.

— Слушаю вас.

— Товарищ старший лейтенант, — быстро заговорил прохожий, — возьмите часы. Замечательная машина. Золотая… Павел Бурэ…

Он отодвинул рукав.

В довоенной юности у Капитонова было две заветных мечты — велосипед и ручные часы. Первая так и не осуществилась. Ну, а часы в студенческие годы приобрёл. Большие, карманные, переделанные, по тогдашнему обыкновению, на ручные. Они неплохо служили ему до сих пор. Но он не забыл, что они не настоящие ручные.

Может быть, поэтому на его лице отразилось мимолётное волнение и колебание.

Прохожий это заметил и теперь уже более настойчиво взял Капитонова за рукав:

— Зайдёмте сюда, в парадную.

Они поднялись на один пролёт к подоконнику.

Часы были и в самом деле замечательные. Продолговатый золотой корпус чуть прогнут, чтобы плотно ложиться на руку. На сером, дымчатом циферблате блестели золотые стрелки, а вокруг него чернели римские цифры. Только цифры «шесть» и «двенадцать» были рубиново-красными.

О таких часах Капитонов никогда не мечтал, потому что таких никогда не видел.

— Послушайте, какой ход! — сказал прохожий. — Вы только послушайте! — В его голосе звучал неподдельный восторг.

Капитонов приложил часы к уху. Звук, который он услышал, был неожиданным. В нем совсем не чувствовалось металла. Казалось, в маленьком холодном корпусе билось что-то живое. Капитонов вспомнил, как, положив голову на грудь жены, перед её отъездом в эвакуацию, долго вслушивался в биение её сердца. Конечно, ход этих часов не биение сердца. Но он все-таки напоминал его. И поэтому Капитонов слушал и слушал, не в силах опустить руку.

— Напрасно вы сомневаетесь, — сказал прохожий. — У них отличный ход. Идут абсолютно точно.

И тут он заговорил быстро, словно боясь, что не успеет сообщить Капитонову нечто очень важное.

— От отца мне достались. Он был крупный инженер. Бывал за границей. Купил эти часы в Париже. Мне подарил, когда я институт окончил. Я тоже инженер. Храню их как память об отце. И сам их полюбил. Не знаю даже, как без них буду жить… Обойдусь, конечно… Дочка бы осталась жива. Жена недавно умерла. Мы вдвоём остались. Может, и продержались бы. И вот несчастье опять. Воспаление лёгких у дочки. Врач сказал — надо гусиный жир. Где уж тут. Хоть какого-нибудь достать бы. Сала или масла. А если правду сказать… Вам скажу правду. Себе не говорю. Умирает она, моя девочка. Семнадцать лет ей. Маленькая надежда все-таки у меня есть… Извините, что я к вам пристал… На толкучку идти боюсь. Вырвут часы и ничего не дадут. Бывает… Прошу вас, возьмите часы. Очень вас прошу.