– Назад! – закричал кто-то из солтанов, упредив хана.

И половцы, недовольно и рассерженно воя, повернули коней прочь от маленького, но злого города.

– Как назад? – растерялся Абдул Аль-Хазред.

Это противоречило его желаниям и, что куда хуже, – это шло вразрез с приказами его господина. А Старый Бог был хозяином требовательным и беспощадным.

Назвался слугой – выслуживайся, рабом – так работай.

И Аль-Хазред разомкнул узкие губы.

– Йяа Азатот! Тханг ффранг! Шлаамн Хастур инн-раав!

Слова всеми забытого языка лились легко, как впитанные с молоком матери. Отвердевая, они сплетались с ветром и водой, травой и ветвями деревьев. С ними оживали древние боги, и слово становилось богом, а бог напитывался энергией слова.

– Обходи посад! – крикнул Кончак, для наглядности махнув в нужную сторону рукой. – К надвратной башне! У них не может быть много лучников, там безопаснее!

Надвратная башня Римова была низкой и потемневшей от времени и непогоды. Покосившиеся ворота, разумеется, оказались заперты, но видно было, что они готовы раствориться от первого же доброго удара, и не тарана даже – ноги. Городницы – деревянные срубы, заполненные землей, которые простецкие жители Римова искренне считали городскими стенами, проросли во многих местах травой, об обмазке бревен известью либо глиной и речи не было. Огню с половецких шерширов было где разгуляться.

Удары наконечников стрел о дерево зачастили, как шаманская колотушка по бубну. Пламя занялось у ворот сразу в нескольких местах, и редкие защитники города не могли залить пожар, страдая от вонючего чада и в не меньшей степени от прицельной стрельбы куманов.

– К воротам! – прогремел голос Кончака.

И сам хан, подавая пример, спешился и побежал к надвратной башне, размахивая палицей. За ним хлынули солтаны и простые воины, кто с булавой, кто с боевым топором, а кто и просто с саблей, совершенно бессмысленной в схватке с деревом. Оставшиеся в седлах участили стрельбу, не столько целясь, сколько заливая защитников города потоком стрел.

Но город пал раньше, чем его ворота.

У городницы по правую сторону от башни на миг сгустился воздух, полыхнул алым, словно в кузнечной кринице, и тяжестью стального молота обрушился на покосившиеся срубы. Бревна, не выдержав удара, раскололись с визгливым хрустом, разметав во все стороны острые обломки и покалеченных защитников. Земля изнутри стен на миг взметнулась кверху грязным персидским ковром, чтобы рухнуть вниз и засыпать жертв катастрофы тонким слоем, явно недостаточным для погребения.

Половецкий лучник с недоумением рассматривал свое оружие. Его напарник, оскалив желтоватые неровные зубы, цветом совпадавшие с редкими усами, робко пробивавшимися над верхней губой, продолжил мысль:

– Один выстрел – и стена рухнула! А ну-ка, давай еще!

– А вот, погляди!

Шершир занялся от факела и полетел по левую сторону от башни. И, словно в насмешку, там вновь сгустился алый воздух, и вторая городница с шумом и пылью повторила судьбу товарки.

– Тэнгри великий!

Напарник лучника больше не смеялся.

В «Семи сокровенных книгах Хсана» Аль-Хазред прочел однажды, какой ценой приходится расплачиваться за помощь древних богов. Телесные муки и посмертное проклятие были в том списке в самом начале, как знак благоволения судьбы. Но араб не боялся. И не потому, что был безумен и не мог оценить происходящее, как нормальный человек. Просто рабу Безымянного бога, восстановленному буквально из собственного пепла, бояться было нечего.

Отсутствие страха усиливает требовательность.

Аль-Хазред не довольствовался тем, что древние боги расчистили ему путь в город, где хранилась главная страница магического «Некрономикона», дарующая власть над главными заклинаниями, записанными кровью по коже, содранной со спины раба-смертника. Араб хотел, чтобы его навели прямо на нынешнего хозяина листка, за которым он охотился много лет.

Чересчур много.

Но боги снова пришли на помощь своему рабу. Что делать, раз на кон ставятся не стертые желтые кругляшки с деформированными расплывчатыми изображениями и надписями. Ставка в игре, затеянной судьбой над богами, была выше. Помнишь, читатель, боги тоже смертны… А как же не хочется умирать тому, кто прикоснулся к вечности!

В грядущей битве, как и в любой другой, основной удар нанесут не господа, но слуги. В том долг оруженосца, гридня, младшего дружинника – выйти в поле и сразиться с противником раньше, чем это соизволит господин – рыцарь, витязь, боярин, солтан, как ни назови.

Кто же победит? Облаченные в темное рабы Распятого? Украшенные бахромой и амулетами шаманы Тэнгри-Неба? Одетые в расшитые по вороту и подолу рубахи жрецы языческих богов? Или все же мрачный тощий араб с безумным блеском в глазах, алчно глядящий на рухнувшие стены приграничного русского города Римов?

Итаква и Йог-Соттот, Ктулху и Шуб-Ниггурат – все они объединились, чтобы в грядущей битве выиграл Неведомый. Пусть само имя его оказалось забыто в далеком прошлом, пусть облик его неведом даже самым фанатичным из последователей… Но вернуть могущество древних было больше некому. Только той силе, что шла из маленького приморского городка, пропитанного в последнее время не только прилипчивыми запахами протухшей рыбы, но и миазмами жертвенной крови, вскипевшей на пламени светильников, окруживших жертвенники.

Город был оставлен на милость победителей. Уцелевшие после первого удара половцев жители, бросив все, бежали через Закатные ворота к Римовскому болоту. Для местных топь была проходима и неопасна, однако Кончак не собирался рисковать и губить конницу в незнакомой местности.

Что в этом толку? Можно, конечно, поживиться бедными украшениями – откуда в приграничье богатство? – и при этом погубить воинов, каждый из которых для половецкого хана дороже всех богатств Римова.

Правы древние мудрецы. Действие порождает глупость, жадный – беднеет.

А город? Что – город?

Нет больше того города, к которому день назад подошло половецкое войско. Есть грабеж, быстрый и профессиональный; есть, да и будут, будут еще, пожары, объедающие все больше и больше городских строений, есть трупы горожан, не успевших или же не захотевших бежать от торжествующего победителя…

Раз есть пожар и трупы – нет города!

Он еще будет, вернутся уцелевшие с болот, отстроят детинец да посад, разобьют огороды, обрастут нехитрым имуществом. И все же не тот будет Римов, совсем не тот! Так и люди – похожи бывают, как близнецы, но характер, поведение, что у козла с капустой. Близость есть, но лишь до первого укуса.

Среди грабивших город араб в потертом выцветшем халате был незаметен и, если так можно говорить о воре, скромен. Он проходил мимо вещей, разбросанных по пыльным улочкам, брошенных половцами, нагрузившимися добычей сверх меры. Конь Аль-Хазреда, послушно трусивший вслед за хозяином, не был отягощен раздувшимися седельными сумами, и несчастный вид скакуна объяснялся чем-то иным, нежели избыточный груз.

Араб шел, погруженный в себя. Он не знал, что и как его вело, да и не задумывался об этом. Ему было достаточно того, что ноги сами собой поворачивали на каких-то улочках, пропуская широкие проходы с богатыми домами, сулившими не только добычу, но и многочисленных конкурентов.

Араб шел к цели, несравнимо более ценной, чем жалкое золото или ткани, которые неминуемо сгниют. Чуть раньше, чуть позднее, но наверняка.

И араб вышел, куда хотел.

Ворота дома были выбиты и валялись во дворе, по которому в ужасе носились куры, считавшие в своей гордыне, что за ними-то и пришли враги. Хозяев не было, очевидно, они оказались достаточно благоразумны, чтобы вовремя бежать.

В доме не было и вещей, достойных внимания грабителя. Какая-то рухлядь, битые черепки, противно хрустящие под каблуками сапог Аль-Хазреда, расколотая деревянная чаша…

Что там, под ней?

Аль-Хазред откинул носком сапога обломки чаши, посмотрел на глинобитный пол, улыбнулся.