В школе пионеры организовали технический кружок. Душой его был Лев Михайлович. Мы сделали летающую модель самолёта, раздобыли бензиновый моторчик, установили его на фюзеляж, смастерённый из камыша, казеиновым клеем прикрепили крылья. То-то радости было, когда эта модель взмыла в воздух и, набирая высоту, полетела, проворная, как стрекоза! Вместе с нами радовались и математичка Зинаида Александровна Комарова, и завуч депутат Верховного Совета СССР Ираида Дмитриевна Троицкая. А Лев Михайлович почти серьёзно пообещал:

— Быть вам, хлопцы, лётчиками…

Окончив в Гжатске шесть классов средней школы, я стал задумываться о дальнейшей судьбе. Хотелось учиться, но я знал, что отец с матерью не смогут дать мне высшего образования. Заработки у них небольшие, а в семье нас — шестеро. Я всерьёз подумывал о том, что сначала надо овладеть каким-то ремеслом, получить рабочую квалификацию, поступить на завод, а затем уже продолжать образование. Так делало старшее поколение, те, которые строили Днепрогэс и Магнитку, прокладывали Турксиб, основали Комсомольск-на-Амуре. Да и теперь, после войны, многие поступали так же.

Всё это я обдумывал наедине, советоваться было не с кем — ведь мать наверняка не отпустит меня. Для неё я всё ещё оставался ребёнком. Но про себя решил: если уеду из Гжатска, то только в Москву. Ни разу не побывав в ней, я был влюблён в нашу столицу, собирал открытки с фотографиями кремлёвских башен, мостов через Москву-реку, памятников. Хоть сам я и не рисовал, но страстно хотел побывать в Третьяковской галерее. Мечтал пройтись по Красной площади, поклониться великому Ленину.

Да и зацепка была у меня насчёт Москвы. Ведь там жил брат отца — Савелий Иванович, работавший в строительной конторе. У него были две дочки — Антонина и Лидия, мои двоюродные сестры. Когда я сказал дома, чтобы отпустили меня к дяде Савелию, мать заплакала, а отец, подумав, сказал:

— На хорошее ты дело решился, Юрка. Езжай… В Москве ещё никто не пропадал.

Учителя отговаривали: надо, мол, окончить семь классов. Но я уже тогда стремился не изменять однажды принятых решений. Собрали меня в дорогу. В поезде волновался: как встретят в Москве? Дядя жил на скромный заработок, а тут в его семье прибавлялся лишний рот. Но встретили меня хорошо, я бы сказал, даже очень хорошо. Сильно обрадовались двоюродные сестры.

Первые дни они показывали столицу со всеми её красотами, а потом Тоня отвезла меня в Люберцы на завод сельскохозяйственных машин. Там в ремесленное училище набирали молодёжь. Ещё в Гжатске я решил, что буду учиться на токаря, в крайнем случае стану слесарем. А тут выясняется такая картина: на слесарное и токарное отделения берут с семилетним образованием. А у меня только шесть классов, прямо хоть плачь!

— Не горюй, парень, — сказал директор ремесленного училища, — возьмём тебя в литейщики… Видал в Москве памятник Пушкину? Это, брат, работа литейщиков.

Этот довод меня сразил, и я с лёгким сердцем согласился: литейщик так литейщик.

Экзамены были нетрудные. Я их выдержал, был зачислен в училище. Дали мне первую в жизни форменную одежду — фуражку с рабочей эмблемой на околыше, аккуратную гимнастёрку, брюки, ботинки, шинель, ремень со светлой пряжкой. Все это подогнали по фигуре и росту. В тот же день я на последние деньги сфотографировался. Получил карточки и не верю: я это или не я? Фотографии, конечно, тут же послал домой и друзьям: смотрите, мол, любуйтесь, какой я стал, вроде как офицер.

Через несколько дней мастер Николай Петрович Кривов повёл нас на завод. Это знаменитый завод. Николай Петрович сказал, что машины, которые тут делают, можно встретить на полях в любом уголке советской земли. И я припомнил, что и у нас в селе были машины с маркой Люберецкого завода.

Сначала мастер показывал нам механические цехи, там мы увидели много станков и, конечно, ещё не понимали, что к чему. А затем Николай Петрович повёл нас к месту будущей работы — в литейный цех. Тут мы совсем оробели — куда ни глянь, огонь, дым, струи расплавленного металла. И повсюду рабочие в спецовках, занятые работой.

— А, новички прибыли, — обрадовался высокий усатый бригадир, — присматривайтесь, привыкайте обращаться с огнём. — И тут же с гордостью добавил:-Огонь силён; вода сильнее огня, земля сильнее воды, но человек сильнее всего!

Юрий Гагарин — ученик литейщика Люберецкого завода сельскохозяйственных машин.

Мы все побаивались: вот что-нибудь сорвётся сверху, ударит, прибьёт. Или вырвется горячий металл и обожжёт. Жались к Николаю Петровичу, старались не отходить от него ни на шаг.

Затем мастер привёл нас в механизированный литейный цех. Там из белого чугуна отливали средние и мелкие детали к машинам. Водил он нас и к термическим печам, показывал производство отжига, объяснял, как хрупкий металл превращается в вязкий, ковкий чугун. И, странное дело, к концу дня мы стали привыкать к заводу и уже перестали бояться его, как вначале.

Вскоре меня определили к станку — учили специальности формовщика. Рядом со станком двигался конвейер. Мы делаем формы, ставим стержни, накрываем опоку — и на конвейер.

К концу дня приходит мастер. Схватился за голову:

— Что же вы, дорогие мальчуганы, гоните сплошной брак?

Стержни мы ставили с небольшим перекосом, и брака, действительно, получалось много. Мастер каждому из нас показал, как надо работать. На другой день дело пошло лучше.

Жили мы, ремесленники, в общежитии, в деревянном домике. Наша комната, на пятнадцать человек, находилась на первом этаже. Жили мы между собой мирно, дружно. Во всём был порядок: вставали и ложились одновременно, вместе ходили в столовую — там нас кормили бесплатно, вместе бегали в кино и на стадион, находившийся тут же под боком, в зелёной раме тополей.

Ремесленники — народ романтический. В то время мы много спорили о героизме. Говорили о том, что подвиги бывают разные. Есть такие, которые требуют от человека мгновенного решения, выбора между жизнью и смертью. К таким подвигам мы относили мужественные дела Николая Гастелло и Александра Матросова.

Но нам нравились больше подвиги, о которых народ говорит: вся жизнь — сплошной подвиг! Так говорилось о людях, всю свою жизнь подчинивших одной, главной цели и боровшихся за неё, не отступая. Ярчайший пример тому — жизнь Владимира Ильича Ленина.

Мы прочитали все книжки про Ленина, имевшиеся в нашей библиотеке.

Нас интересовала революционная деятельность Артёма, мы восхищались биографией М. В. Фрунзе. Приговорённый царским судом к смерти, М. В. Фрунзе в тюрьме самостоятельно изучал иностранные языки в надежде, что они ему ещё понадобятся, и они ему пригодились: ведь он бежал из темницы. Поистине Фрунзе знал «одну, но пламенную страсть». Сколько раз в общежитии читались слова Михаила Васильевича, которые я помню до сих пор: «Мы, смертники, обыкновенно не спали часов до пяти утра, чутко прислушиваясь к каждому шороху… Это трагические были часы. В это время на глазах у всех уводили вешать. От спокойных товарищей услышишь слова: „Прощай, жизнь! Свобода, прощай!“ Дальше звон цепей и кандалов делается всё тише и тише. Потом заскрипят железные двери тюрьмы, и всё стихнет. Сидят ребята и гадают: „Чья же очередь завтра ночью? Вот уж пятого увели“. Слез было немного».

Я напоминаю эти волнующие строки затем, чтобы молодёжь знала: революционная борьба старшего поколения требовала жертв и постоянного героизма.

Цех мне полюбился. Я перестал завидовать токарям. Работа спорилась и с каждым днём становилась все интереснее. Мне нравилось просыпаться с первым заводским гудком и, умывшись холодной водой, выходить на улицу, вливаться в поток рабочих, спешащих к проходной завода. На работу я всегда шёл с гордостью. С каждым днём эта гордость укреплялась: взрослые, квалифицированные рабочие разговаривали с нами, ремесленниками, как с равными. А тут подошла и первая получка. Небольшая, конечно, — всего тридцать рублей. Но это были первые заработанные мною деньги. Половину из них я послал матери в Гжатск, на хозяйство. Мне очень хотелось помогать семье, чувствовать себя взрослым.