В такие дни лучше всего сидеть в комнате или в Главной публичной библиотеке, которая находилась возле Ассоциации христианской молодежи. В библиотеке хранилась не одна сотня тысяч настоящих книг, томов, одетых в переплеты. Их так сладко было держать в руках. Книги влекли Лазаруса так, что ради них он готов был забросить даже финансовые дела. В ту жестокую зиму каждый свободный час он проводил со старыми приятелями: Марком Твеном с иллюстрациями Дэна Берда, доктором Конан Дойлем, чудесной страной Оз в описании королевского историка с цветными картинками Джона Р. Нейла, Редьярдом Киплингом, Гербертом Джорджем Уэллсом, Жюлем Верном…

Лазарус думал, что вполне мог бы провести ближайшие десять лет в этом чудесном здании. Но когда явилась обманчивая весна, он стал подумывать о том, чтобы переехать из делового района и вновь переменить личность. Ни в игорном доме, ни за покером его уже не принимали за простака; его программа вложений была завершена, и Лазарус успел накопить достаточно денег в банке «Верные сбережения и доверие». Накопления позволили ему, оставив аскетизм гостиницы христианской молодежи, перебраться в лучшее заведение и явить миру более процветающую физиономию — это было важно с точки зрения его пребывания в этом городе: он хотел повстречаться со своей семьей, а до июля оставалось уже совсем немного.

Приобретение вполне презентабельного автомобиля позволило ему точнее определить планы. Один день он потратил на то, чтобы сделаться Теодором Бронсоном: перевел свой банковский счет на соседнюю улицу в сберегательный банк «Миссури», выписал необходимые сумму, посетил брадобрея, подстриг волосы и усы и направился к «Браунингу, Кингу и компании», где приобрел одежду, приличествующую консервативному молодому бизнесмену. А потом направил стопы на юг, к бульвару Линвуд, где стал разыскивать объявления «сдается». Его требования были простыми: он искал меблированную квартиру с респектабельным адресом и фасадом, кухней и ванной да чтоб можно было дойти до игорного дома на 31-й пешком. Он больше не играл в этом доме, но здесь он рассчитывал встретить одного из членов своей первой семьи.

Лазарус отыскал то, что нужно, только не на Линвудском, а на бульваре Армор, и, пожалуй, подальше от игорного дома, чем хотел. Это заставило его снять два гаража, что было делом трудным, поскольку Канзас-Сити еще не привык к тому, что автомобили следует держать под крышей. Но два доллара в месяц позволили ему разместить свой автомобиль в амбаре, поблизости от дома; а за три доллара перед ним открылась дверь сарая за ломбардом, рядом с бильярдной «Отдохни часок».

Лазарус завел для себя такой распорядок: каждый вечер с восьми до десяти он сидел в игорном доме, регулярно посещал церковь на бульваре Линвуд, в которую ходила в прошлом — в настоящем — его семья; по утрам на автобусе ездил по делам в город; Лазарус полагал, что автомобиль в нижней части Канзаса только мешает, к тому же ему нравилось ездить в общественном транспорте. Он начал получать доход от своих вложений, переводил его в золотые двадцатки и хранил в сейфе уже в третьем банке, именовавшемся «Содружество»; Лазарус рассчитывал после ликвидации всех дел обзавестись достаточным количеством золота, чтобы хватило до 11 ноября 1918 года.

В свободное время он возился с ландо, всегда находившемся в отличном состоянии, и катался на нем удовольствия ради. Кроме того, он медленно, тщательно и весьма осторожно нашивал на замшевый жилет от костюма-тройки маленькие кармашки, вмещавшие по одной двадцатидолларовой монете. По окончании сего труда он намеревался разложить по карманам монеты и зашить их. Жилет, бесспорно, окажется слишком теплым, но в пояс такого количества золота не запихнуть. Он знал, что за границей в военное время можно будет использовать лишь деньги, которые звенят, а не шуршат. К тому же набитый деньгами жилет, пожалуй, станет пуленепробиваемым, а Латинская Америка — место опасное. Каждую субботу по утрам он брал уроки разговорного испанского языка у преподавателя Вестпортской высшей школы, жившего неподалеку. Так он развлекался и реализовывал свои планы.

В тот вечер, заперев ландо в сарай за ломбардом, Лазарус заглянул в примыкавшую к нему пивную, рассчитывая увидеть там своего деда, который заходил туда выпить пивка. Вопрос о том, как легко и непринужденно устроить встречу со своим первым семейством, нередко занимал его в ту зиму. Лазарус хотел, чтобы его приняли в родном доме как друга, однако не смел подняться по парадной лестнице, дернуть ручку колокольчика и объявить себя давно забытым кузеном… или другом какого-нибудь приятеля из Падуки. Не на кого было сослаться, а если бы он стал хитрить и изворачиваться, дед, безусловно, разоблачил бы его.

Лазарус решил действовать в двух направлениях, причем пианиссимо, а именно: посещал церковь, куда ходило его семейство — кроме деда, — и забегаловку, где этот самый дед отдыхал от домашних.

Что касается церкви, Лазарус был уверен, что увидит там кого-нибудь из своих. И предчувствия его подтвердились в первое же воскресенье; впрочем, увиденное расстроило его куда больше, чем преждевременное — на три года до срока — появление здесь.

Он увидел мать и на миг принял ее за одну из своих сестер-близнецов, но тут же сообразил, в чем дело: ведь Морин Джонсон Смит фактически была не только его матерью, но и матерью этих девчонок. Он был потрясен и, чтобы успокоиться, сделал вид, что слушает службу. Он старался не смотреть на мать, а только исподтишка разглядывал своих братьев и сестер.

С тех пор он дважды встречал мать в церкви и уже смотрел на нее спокойно; он даже понимал, каким образом облик этой хорошенькой молодой матроны совмещается с его поблекшим воспоминанием. Однако он вряд ли узнал бы ее, если бы Ляпис Лазулия и Лорелея Ли не были так на нее похожи. Он рассчитывал увидеть пожилую женщину, какой была мать, когда он оставил дом. Но совместное посещение церкви еще не означало, что они знакомы достаточно коротко, несмотря на то что пастор представил Лазаруса прихожанам. И он продолжал ездить в церковь на автомобиле, ожидая дня, когда можно будет подвезти мать с отпрысками домой, через шесть кварталов отсюда на бульвар Бентон; весной часто идут дожди.

Относительно забегаловки же он не был уверен. Да, дедуся ходил сюда — десять или двенадцать лет спустя, — но было неясно, посещал ли он это заведение, когда Вуди Смиту еще не исполнилось пяти.

Лазарус осмотрел «Немецкую пивную», заметил, что ее название в одночасье переменилось на «Швейцарский сад», и вернулся в игорный дом. Все столы были заняты; Лазарус пошел в другой зал, где стояли карточный стол, бильярд и столы для шахмат или шашек. Главная игра началась без него — однако можно было поиграть во что-нибудь другое, делая вид, что ничего не смыслишь в игре.

Дедуся! Его дед в одиночестве сидел за шахматным столиком. Лазарус узнал его сразу и направился к стойке с киями. Поравнявшись с шахматным столиком, он остановился. Айра Джонсон поднял голову — и как будто узнал Лазаруса: хотел что-то сказать, но передумал.

— Простите меня, — начал Лазарус, — я не хотел мешать вам.

— Ничего страшного, — проговорил старик. (Сколько же ему лет? Лазарусу он казался сразу и старше, и моложе, чем ему следовало быть. И еще — меньше ростом. Когда же он родился? За десять лет до Гражданской войны.) — Корплю над шахматной задачей.

— Во сколько ходов?

— Вы играете?

— Немного.

Лазарус помолчал и добавил:

— Дедушка научил. Но давно не приходилось играть.

— Может быть, сыграем?

— Если вам не жаль тратить время на неумелого игрока.

Айра Джонсон взял черную и белую пешки и спрятал руки за спину, а потом выставил вперед кулаки. Лазарусу достались черные.

Дедуся начал расставлять фигуры.

— Моя фамилия Джонсон.

— А я Тед Бронсон, сэр.

Они обменялись рукопожатием. Айра Джонсон двинул королевскую пешку на четвертое поле, Лазарус сделал ответный ход.

Они играли молча. На шестом ходу Лазарус заподозрил, что дед играет одну из партий Стейница; к девятому ходу он в этом уже не сомневался. Воспользоваться ли комбинацией, которую обнаружила Дора? Нет, это нечестно: конечно же, компьютер играет лучше, чем человек. Лазарус сосредоточился, пытаясь по возможности не прибегать к тонким разработкам Доры. И получил мат на двадцать девятом ходу белых, и ему показалось, что партия при этом в точности соответствовала той, которую Вильгельм Стейниц выиграл у какого-то русского. Как там его звали?.. Надо спросить у Доры. Он махнул маркеру и хотел расплатиться, но дед отодвинул его монету и сказал, что сам заплатит, после чего обратился к маркеру: