Я больше не могу писать, письмо становится совсем бессвязным. И лишь одна мысль смущает меня, затрудняя уход: мысль о том, что тебе понадобится мое участие, когда ты вернешься домой, потому что смерть отца может причинить тебе больше боли, чем ты думаешь. Но, даже предвидя это, я не могу остаться. Полагаю, ты не привык к роли покинутого любовника. И мне кажется, ты будешь тосковать по мне. Признаюсь, эта мысль доставляет мне грустное удовлетворение.

Я люблю тебя. Теперь у меня одна задача: разлюбить тебя.

Рэйчел.

Проливной ливень во дворе перешел в мелкий сеющийся дождичек. Не обращая внимания на лужи, Себастьян бросился к конюшням. В голове у него не было никакого плана и вообще ничего, кроме желания двигаться, действовать. Какая-то девушка спешила ему навстречу; под шляпкой, по полям которой стекала вода, он узнал милое личико Сидони Тиммс.

— Где Холиок? — требовательно спросил Себастьян, загораживая ей дорогу.

— Милорд, он поехал в ратушу на слушания. Вот уже два часа, как уехал.

— Что за слушания?

Она вытаращила на него глаза.

— Разве вы не знаете?

—Что я должен знать?

От нетерпения Себастьян сорвал с головы шляпу и с силой хлопнул ею по колену.

— О, сэр, это миссис Уэйд! Ее задержали в Плимуте четыре дня назад. Они говорят, будто она хотела сбежать на корабле! С тех пор ее держали в городской тюрьме, хотя Уильям…

— Ты хочешь сказать, что она в тюрьме?

Девушка испуганно кивнула.

— Сегодня ее судят. Ее привезли из Плимута в тюремном фургоне. Уильям поехал посмотреть, что для нее можно сделать. Он послал вам письмо, милорд! Он хотел сказать…

Ничего больше не слушая, Себастьян уже бежал во весь опор к конюшням. Паника и спешка сделали его неуклюжим. Он испугал самого быстроногого из своих скакунов; пришлось потратить драгоценные секунды, чтобы успокоить нервного породистого жеребца, никак не желавшего брать удила в рот. Не надев седла, Себастьян вскочил на коня и рванул с конюшенного двора как безумный.

Дождь хлестнул его по лицу, ветер засвистел в ушах. Но за воем ветра и гулом крови, стучащей в висках от страха, Себастьян ни на минуту не переставал слышать низкий взволнованный голос Рэйчел, доверившей ему однажды ночью свой самый страшный секрет: «Если они опять попытаются упрятать меня за решетку, я этого не вынесу. Клянусь, Себастьян, я найду способ покончить с этим!»

Темнота. Что глаза открыты, что закрыты — все равно темно. «Дождь идет», — напомнила себе Рэйчел. В комнате ожидания для арестованных было только одно грязное окно высоко под потолком. По стеклу ползли, оставляя извилистые дорожки, капли дождя. В Дартмуре дождь никогда не достигал ее окна, выходившего в протянувшийся безликой серой кишкой внутренний коридор. Можно было считать, что эта тесная конура, тоже знакомая, темная и грязная, насквозь пропитанная страхом, все-таки находится на ступеньку выше ее камеры, раз уж по стеклу единственного окна стекают дождевые капли.

— Стрэм, Джонатан!

Рэйчел держала глаза закрытыми и не открыла их, чтобы проводить взглядом очередного арестанта, когда он встал и удрученно последовал за констеблем в зал заседаний. Но прежде чем дверь за ними закрылась, она услышала доносившиеся из зала негромкие голоса: похоже, зрители в перерыве обменивались мнениями о последнем вынесенном приговоре, а может быть, о том, удастся ли бедняге произвести хорошее впечатление на присяжных во время окружной сессии в следующем месяце.

Снимет ли Бэрди с нее кандалы перед тем, как ввести в зал заседаний? Вряд ли. Рассчитывать на это не стоило. Рэйчел перестала думать на эту тему. Она не открывала глаз, потому что не хотела смотреть на свои руки, стиснутые на коленях и закованные почти от основания больших пальцев до локтей в черное, изъеденное ржавчиной железо. Она не двигалась, потому что ей был ненавистен лязг цепей: он раздражал даже больше, чем давление кандалов на содранную кожу. Поэтому она совершенно неподвижно сидела на отполированной до блеска множеством тел деревянной скамье, ссутулив плечи и закрыв глаза, пытаясь мысленно укрыться в темном месте.

Темное место было ей хорошо знакомо: долгое время оно служило ей спасительным убежищем. Подобно подводному моллюску, она научилась создавать вокруг себя защитную скорлупу, морскую раковину. Это было кропотливое дело, требующее громадного терпения; раковина строилась по крупицам, но по окончании работы она становилась крепкой, как кремень, и непроницаемой.

Но на этот раз у Рэйчел ничего не получалось. Она потеряла сноровку, ей никак не удавалось стать слепой и глухой, сделаться невидимой. Она изменилась.

И во всем был виноват Себастьян. Как это жестоко с его стороны — лишить ее лучшего средства обороны, оставить голой и беззащитной, как медузу, неподготовленной к новому удару, нанесенному ей жизнью!

Рэйчел попыталась сосредоточиться на худшем из того, что ее ожидало. Они не смогут отменить ее освобождение только на основании трехнедельного нарушения предписаний. Самое большее — пошлют ее в Дартмур на месяц или два. А скорее всего вернут на несколько недель в камеру предварительного заключения в Тэвистоке, чтобы преподать ей урок.

Вот и все. Скорее всего несколько недель, возможно, несколько месяцев. Разве для нее это срок? Так, пустяки.

«Я не должна быть циничной. Я не должна терять надежду».

Надежда была самой изощренной пыткой, и все же Рэйчел продолжала цепляться за нее. Чем бы они ей ни грозили, на этот раз она хотела встретить опасность лицом к лицу, с открытыми глазами. Она больше не была испуганной девочкой, шатающейся под сыплющимися на нее ударами судьбы. Все ее опасения подтвердились: она была больна от страха, потому что эта комната была точным воплощением ее кошмара. Но она не могла стать прежней. Раньше страх заставлял ее цепенеть, теперь он привел ее в ярость.

— Маммер, Льюис!

Рэйчел заставила себя открыть глаза и проводить взглядом предпоследнего арестанта, шаркающей походкой выходившего из комнаты вслед за констеблем Бэрди. Дверь закрылась, и она осталась наедине с надзирательницей по имени миссис Дилл, которая во время поездки из Плимута сидела в передней части тюремного фургона, рядом с возницей и охранником, пока Рэйчел и еще один арестант, мальчик не старше пятнадцати лет, тряслись сзади, скованные и сгорбленные в тесных маленьких боксах, пахнущих мочой. И те четыре дня, что Рэйчел провела в городской тюрьме в Плимуте, за ней присматривала все та же миссис Дилл. Своим мясистым телом и вечно раздраженной физиономией она напоминала одну из надзирательниц в Дартмурской тюрьме, которая хорошо запомнилась Рэйчел тем, что ей нравилось исподтишка причинять боль заключенным: щипать за руки выше локтя или дергать за волосы. Но если не считать непристойной ругани и нескольких грубых тычков, миссис Дилл еще не причинила Рэйчел никакого вреда. Пока. Рэйчел прекрасно понимала, что ей повезло.

— Опусти глаза, Уэйд. Ты куда смотришь?

— Никуда, — пробормотала Рэйчел и опустила голову.

Секунду спустя ее ужаснула собственная нерассуждающая покорность. Неужели ничего не изменилось? Совсем ничего? Но она не боится этой неповоротливой глупой гусыни! Она повиновалась только по привычке, а не из трусости.

Чтобы доказать себе самой, что она ничего не боится, Рэйчел вскинула голову и отчетливо спросила:

— Вам нравится ваша работа, миссис Дилл?

Надзирательница, теребившая заусенец на большом пальце, с трудом оторвалась от этого интересного занятия.

— Что?

— Вам нравится помыкать людьми?

— Что?

— Особенно когда они в оковах и не могут дать сдачи? Вам нравится загонять их в тесные камеры? Запирать их и подслушивать у двери, как они плачут в отчаянии?

Миссис Дилл отошла от высокого окна и нависла над ней.

— А ну-ка заткнись! Заткнись сейчас же, а не то пожалеешь!

Слишком поздно; Рэйчел уже не могла остановиться. Четыре дня она была образцовой заключенной, но за это время под крышкой скопилось столько пара, что котел взорвался.