Конан резко развернулся, свирепо озираясь вокруг. Нигде не было и признаков обезглавленного тела, только в одном месте была вытоптана трава, и все забрызгано чем-то темным и густым.

Он стоял, напряженно вслушиваясь в окружающее безмолвие, почти не дыша. Деревья вокруг стояли тихие, темные и зловещие, словно выгравированные на темном фоне сумерек.

Страх перед неведомым зародился в душе киммерийца. Если это сделали жрецы Кешана, то где они? Зардхеб ударил в гонг, или кто-то другой?

Опять вспомнил Иакин и его слуги. Иакин скончался и был помещен в свою каменную нишу, чтобы каждое утро первым встречать рассвет. Но со слугами все было неясно. Ничто не указывало на то, как они ушли из долины, и ушли ли вообще.

Конан вспомнил о маленькой танцовщице, беззащитной в этом мрачном чертоге. Он повернулся и понесся назад, как бежит хищник, озираясь даже во время прыжка, чтобы в любой момент отразить нападение слева иди справа.

Сквозь деревья неясно проглядывали очертания дворца, но Конан вдруг заметил нечто иное — сполохи огня, красными отблесками игравшие на полированном мраморе.

Конан нырнул в тень кустарника, росшего вдоль разрушенной улицы, пробрался сквозь густую поросль и подобрался к краю открытой площадки перед портиком.

До него донеслись обрывки речи. Колеблющиеся языки факельных огней шевелили неровные тени на эбонитовых плитах.

Это были жрецы из Кешана.

Они двигались друг за другом по мраморной лестнице, высоко подняв свои факелы над головой. Горулга возглавлял процессию. За ними брели негры, служители жреца. Замыкал шествие высокий негр со странным выражением лица. Конан нахмурился. Это был Гравунга, про которого Муриела сказала, что это он открыл тайну пруда Зардхебу. Конан хотел бы знать, насколько серьезно Тхутмекри впутал этого негра в свои интриги.

Конан поспешил к портику, осторожно обходя открытую площадку и прячась в тени.

Жрецы не оставляли охраны при входе. Они были уверены в безлюдности места. Через минуту Конан уже был позади них у дверей тронного зала.

Незаметно прокравшись вдоль стены, он достиг большой двери, пока жрецы еще шли по залу. Их факелы отбрасывали тени назад, они шли не оглядываясь.

На мгновение они задержались у золотой двери справа от возвышения.

Зазвучал голос верховного жреца, вибрируя под сводами зала. Горулга говорил на непонятном Конану языке. Затем жрец толкнул золотую дверь и вышел, отвесив легкий поклон. За ним вошли остальные, тоже кланяясь. Золотые двери закрылись, и Конан проскользнул через зал и альков позади трона. Он бежал беззвучнее, чем проносившийся меж колонн ветерок.

Лучики света пробивались сквозь отверстия в камне, когда Конан осторожно открыл потайную панель. Он проник в нишу и припал глазом к отверстию.

Муриела сидела на возвышении прямо и гордо, руки ее покоились на коленях, голова была прислонена к стене, совсем близко от его глаза.

Пьянящий аромат ее волос проник ему в ноздри.

Конан не мог видеть лица девушки, но ее поза говорила о том, что она сидит и смотрит куда-то в пространство, поверх чернокожих бритоголовых исполинов, стоявших перед ней на коленях.

Конан одобрительно усмехнулся. «Девочка — неплохая актриса», — заметил он про себя.

Конан знал, что Муриела охвачена страхом, но держится и не подает виду. В свете факелов она и вправду выглядела божеством, если кто-нибудь видел божество, полное трепетной жизни.

Горулга затянул странную песнь, очевидно, на древнем и священном языке Алкменона, передаваемом высшими жрецами из поколения в поколение.

Песня показалась Конану бесконечной. Он встревожился. Лишь бы Муриела выдержала до конца. Если же нет… Он ощупал меч и кинжал. Он не допустит, чтобы негры пытали и убивали маленькую плясунью.

Наконец ритуальная песня закончилась, и крики жреца оповестили об этом. Простирая руки к оракулу. Горулга воскликнул зычным, богатым оттенками голосом, каким обладал любой посвященный жрец в Кешане:

— О, великое божество, сидящее во тьме, позволь сердцу твоему смягчиться, позволь раскрыться ушам твоим для слов моих, и губам твоим раскрыться до ушей моих, — ушей недостойного раба твоего, простертого в пыли перед тобою. О, великая богиня священной долины, о тьма, разгневанная на нас из-за солнечного света. Снизойди, пролей сияние мудрости на слуг твоих! Открой нам решение богов: какова их священная воля касательно стигийца Тхутмекри? Кто поведет в бой армию Кешана?

Черные струи блестящих волос, отражавшие яркий свет факелов и отблески его на сумрачной бронзе, пришли в едва заметное движение. Благоговейный и испуганный вздох вырвался из уст кучки жрецов. Голос Муриелы звучал в тишине дворца тонко, повелительно и волшебно, лишь легкий коринтианский акцент несколько портил впечатление.

Жрецы не дыша внимали словам оракула.

— Боги желают, чтобы подлый стигиец и шемитские собаки были изгнаны из Кешана! Она еще раз повторила эту фразу.

— Они — изменники и воры. Они чинят козни, чтобы украсть сокровища богов. Пусть зубы Гуахаура передадут под охрану великому воителю Конану. Он поведет армию Кешана! Боги любят его!

В конце речи голос ее дрогнул. Конан покрылся холодным потом, ему показалось, что Муриела вот-вот забьется в истерике. Но негры даже не заметили предательского акцента — видимо потому, что не знали его.

Глаза верховного жреца сверкали в свете факелов возбужденно и фанатично.

— Это сказала Йелайя! Это воля богов! — громко выкрикнул он.

— Тысяча лет назад, во времена наших праотцев было наложено табу, и все оставлено богам. Боги вырвали эти священные зубы из пасти Гуахаура — владыки тьмы, в час рождения этого мира. По воле богов зубы Гуахаура будут вновь отданы нам. О, рожденное небом божество, открой нам место, где укрыты священные Зубы, и мы отдадим их избраннику богов!

— Вы можете идти! — с повелительным жестом руки произнесло «божество», и отступило назад. Конан усмехнулся про себя.

Жрецы попятились, уходя. Факелы исчезли. Со скрипом закрылись золотые двери.

— Конан!