Утром он почти с энтузиазмом присутствовал на двух мессах, которые всегда слушал. Зная, что его молитвы были слабыми и робкими, он хотел, чтобы благодарность была полной и страстной. Господь простит его сомнения, надеялся он. Господь поймет, что он очень хрупкий человек. Когда он вернулся после мессы, чтобы нарушить пост, его надежды подтвердились. Чени прислал сообщение о том, что шерифы и знать Норфолка и Суффолка были готовы повиноваться через час или даже через минуту после уведомления. Прибыл Фокс, с улыбкой сообщив новость о том, что Лондон был очищен от чумы, истощившей его, и с радостью готовился к коронации.

Цирюльник обрезал кончики волос ножницами, прихлопывал, приглаживал, снова обрезал. Он водил осторожными пальцами по лицу короля, с которого исчезли все следы светлой бороды. Затем он протянул Генриху зеркало и гордо отступил назад. Оруженосцы в напряжении стояли рядом. Совет мрачно вглядывался в лицо короля. Генрих изучил себя в зеркале, вздохнул и отложил его. Джентльмены уставились на цирюльника, лицо которого подергивалось от страха.

– Очень плохо, – сказал мягко Генрих. Цирюльник издал звук животного ужаса, а джентльмены заклокотали от ярости.

– Очень плохо, – повторил Генрих несколько громче, – обладать таким лицом как у меня. Я вижу, что ничто, а ваши усилия были героическими, – сказал он, повернувшись к цирюльнику с легким поклоном как к человеку, превзошедшему себя, – не может помешать мне выглядеть красиво.

Раздался взрыв хохота и вперед выступил Пембрук.

– Вы – дьявол, Гарри. Вы напугали этого беднягу почти до смерти.

– Что ж, вы все напугали меня почти до смерти. Признаю, что коронация – это важный вопрос. Конечно, я хочу произвести как можно более приятное впечатление. Но вы смотрите на меня и заботитесь обо мне, как о немых, идущих на похороны. Разве я раньше никогда не подстригался и не брился?

Смех усилился и послышался глухой гул голосов, когда цирюльник вышел, и полукруг наблюдателей нарушился. Оруженосцы вышли теперь вперед, неся чулки для короля, но Генрих качнул головой и повернулся к занавешенной нише в комнате, где находилось распятие и подушечка. Он опустился на колени, но не произнес официальную молитву, а просто смотрел на страдающее лицо Христа, стараясь обрести спокойствие. Нервный смех потряс Генриха. Его люди разорвали бы этого цирюльника на части голыми руками, если бы Генрих действительно был недоволен. Кто бы мог подумать, что десять дней концентрации на одежде, драпировке, порядке проведения процедуры могли так взволновать людей, которые когда-то спокойно смотрели в лицо смерти. Генрих провел рукой по лбу. Он сам был потрясен. Было легче провести сражение при Босворте, чем разобраться с регламентом процедуры коронации. Люди обменивались свирепыми, ненавидящими взглядами относительно того, кто должен что нести и в какой последовательности.

Генрих, спокойный, уравновешенный, насмешливый, с холодным хмурым взглядом после пережитых потрясений не давал им вцепиться друг другу в глотку, но признался как-то вечером Эдварду Пойнингсу, который пришел сыграть с ним партию в шахматы, что его приближенные больше действовали ему на нервы, чем Глостер или шотландцы.

– Они для вас более опасны, чем Глостер или шотландцы, – рассудительно заметил Пойнингс.

Генрих был настолько поражен этой неприятной правдой, что не туда поставил королеву, и Пойнингс объявил шах его королю.

Он, однако, осознал необходимость жесткого протокола, который так сильно раздражал его при французском дворе. Между Пембруком и Оксфордом, которые искренне симпатизировали друг другу и работали до и после Босворта, возникли натянутые отношения из-за того, что графство Оксфорда было гораздо старше графства Пембрука. Это было нетрудно понять. Генрих возвел своего дядю в звание герцога Бэдфорда, в то время как лорду Стэнли он присвоил титул графа Дерби, а Эдварду Котени – титул графа Девона. В Англии было только два герцога – Джон де ла Поль, герцог Стратфорда, который сидел дома, дрожа от страха, и молодой Эдвард Стаффорд, сын покойного Бэкингема. Никто из них не будет присутствовать на коронации ни в каком официальном качестве, и это давало Бэдфорду возможность нести корону, что, по мнению Генриха, он заслужил.

Оксфорду были предложены на выбор меч или шпоры. К удивлению Генриха, он выбрал шпоры и, проявив чувство юмора, которого Генрих в нем и не подозревал, сказал, что для Дерби нести меч, опоздавший на помощь Генриху, означало бы насмешку.

Генрих резко встряхнулся и встал с колен. Приготовления были сделаны. Он мог надеяться лишь на то, что между его сторонниками не вспыхнет постоянная вражда. Когда чулки принесли, он позволил надеть их себе на ноги. Затем пришла очередь камзола из золотистой ткани с бело-зеленым атласом. Генрих опять посмотрел в зеркало и на этот раз остался доволен. Он был не слишком высоким, довольно худым, но хорошо сложенным. Облегающий камзол с длинными рукавами приятно ласкал взор. Оруженосцы держали его длинную, ярко-пурпурную мантию, отделанную от шеи до шва мехом горностая. Генрих поглаживал мех, в то время, как Джон Чени встал на колени, чтобы поправить свою усыпанную изумрудами подвязку, а Пойнингс поправлял одежду. Еще раз взглянув в зеркало, Генрих повернулся.

– Ну что, дядя?

Слезы текли по лицу Джаспера. Он ничего не мог произнести, а только снова и снова принимался целовать Генриха в лоб, щеки, губы. Уильям Стэнли, получивший пост гофмейстера королевского двора, наблюдал за этим проявлением чувств с плохо скрытой неприязнью. Взаимная привязанность дяди и племянника и их людей, которые разделили с Генрихом ссылку, и которым он сейчас подставлял губы для поцелуя вместо рук, помешает влиянию короля, думал он.

– Послушайте, Ваша Милость, – сказал Стэнли. – Господь явно вам благоволит и специально позаботился о том, чтобы сделать тринадцатое октября таким теплым и солнечным днем.

Генрих мило улыбался. Его душа все еще отвергала Стэнли, однако он поборол в себе любое внешнее проявление этого отвращения. Он также приучил себя не смотреть в глаза сэра Уильяма и теперь смотрел на него сбоку.

– Пора, Ваша Милость, – сказал Дерби.

Король спустился во двор, взобрался на жеребца, покрытого позолоченной попоной. Гилдфорд, Эджкомб, Пойнингс и Уиллоубай подняли над его головой балдахин. Генрих обернулся. Чени шел во главе семи оруженосцев в малиновом одеянии, отделанном золотом. Придворная стража из пятидесяти человек – группа постоянных солдат – выглядела великолепно в зелено-белых ливреях. Большие луки были перекинуты через плечо, колчаны полны стрел из гусиных перьев, блестящие копья стража сжимала в руках. Трубачи, двигавшиеся впереди, также были одеты в зелено-белый цвет Тюдоров. Позади них герольды – Генрих заметил Гартера, Кларенсье и Нории – отсвечивались золотом. К ним спешили их помощники, представлявшие Красного Дракона, Красный Крест, Опускную Решетку и Голубую Мантию.

Большие белые облака, так неподвижно висели на ярко-голубом небе, что казались нарисованными. Генрих очень осторожно дотронулся до жеребца золотыми шпорами. Лошадь тщательно осмотрели на рассвете, чтобы король мог спокойно двигаться. Генрих доверял своему искусству верховой езды: в этом деле он был не хуже любого другого мужчины в королевстве. Но он не хотел, чтобы случайная трагедия омрачила этот день. Если какой-нибудь смелый горожанин слишком приблизился бы к его коню, тот мог бы встать на дыбы и принести вред.

Хорошо, что Тюдор предпринял меры предосторожности. Его появление вызвало даже еще более неистовый энтузиазм, чем первое триумфальное шествие через Лондон.

Его двухмесячное правление было торжеством мира. Король спас нацию от новой войны с Шотландией. Он щедро одарил церковь и бедноту, бесплатно предоставил на день благодарения мясо и питье. Ни одна голова не гнила на воротах Тауэра. На виселицах висели только тела преступников, а не людей, сражавшихся за Ричарда Глостера. Появление придворной стражи явилось нововведением, но она уже доказала свою полезность, будучи посланными на помощь лорду-мэру, когда группа развеселившихся священников разбушевалась. Генрих VII, как писал летописец, «начал прославляться всеми людьми как ангел, посланный с небес».