В целом обе этих версии оставались верными, по крайней мере, в общем изложении событий, пусть и не в некоторых деталях. И все же, из-за этих разночтений, как мне кажется, я всегда немного в ней сомневался, думая порой, что все это может быть просто мистификацией, каким-то развлечением для моего любимого дедушки, чтобы подружиться со мной и привязать меня к себе, возможно, какое-то случайное сходство имен, которым он воспользовался, а я, доверчивый ребенок, в это поверил. Это крохотное, но придирчивое сомнение всегда грызло уголок моего разума, как крыса головку сыра.
Но теперь у меня было живое тому подтверждение! Ван Хельсинг! Еще один человек, связанный с теми событиями. И притом в стране, где все это и произошло!
Меня сжигало любопытство.
Я услышал, как открылась дверь в подвал, и голос его дочери объявил об ужине. Мы поднялись наверх, где на обеденном столе была накрыта приятная и сытная трапеза. Его дочь, Люсиль — наконец-то она назвала свое имя — приготовила итальянский ужин из лапши с соусом песто, форели из местных речушек, хрустящего хлеба из овсяной муки и оливкового масла, в которое можно было его макать. Вино, десертное «Котнари», 1928 года, более чем заслуживало своего названия
— «Цветущая Румыния».
Их дом был небольшим саксонским коттеджем, с тремя спальнями наверху и современными ванными комнатами. Нижний этаж также был переделан на современный лад, там располагалась обширная библиотека профессора и отдельный кабинет для медицинского осмотра и оказания помощи. Мебель была самых разных стилей и эпох, и в каждой комнате было множество предметов, собранных, как я полагаю, во время странствий Ван Хельсинга по всему земному шару. Этих диковинных вещей было предостаточно: чучела животных, засохшие сморщенные головы, каменные глыбы с иероглифами, древние кувшины. Он также, по-видимому, питал пристрастие и к современным устройствам, от стереоптиконов [проекторов для слайдов] до электрических массажных инструментов. Помимо впечатляющей библиотеки, во всех комнатах на всех, какие только возможны, местах лежали книги и журналы, даже на кухне и в туалете. К звукозаписывающим устройствам, казалось, старик питал особое пристрастие; проволочные и восковые самописцы и фонографы самых разных типов и фирм-производителей вынужденно складировались в одном из углов гостиной на первом этаже.
Когда мы обедали, в камине пылал и, треща, вспыхивал сильный огонь, с глухим ревом отправлявшийся в дымоход. Тело мое прониклось таким теплом, навевая сонливую вялость, что мне пришлось отодвинуться от огня подальше.
Во время трапезы профессор, который ел довольно умеренно, показал всем листовку, которую немцы развесили по всему Брашову. Она была на румынском языке, и в ней объявлялось, что в регионе отныне действует военное положение, введен комендантский час, который вступает в силу немедленно, и предупреждалось о том, что любое нарушение порядка или «действия, направленные против цивилизованного и мирного принудительного обеспечения военного режима, немедленно столкнутся с серьезными мерами справедливого возмездия и закона».
«Справедливости и закона», прошипела дочь.
«Они что, думают, это нас остановит?», с вызовом воскликнул Хория.
«Многочисленные другие репрессивные меры, такие, как кровавая расправа на площади, обратят народ против нас», предупредил Клошка.
Кришан кивнул: «Нельзя подвергать риску жизни ни в чем неповинных людей».
«И что вы собираетесь делать?», спросил я Ван Хельсинга. Я не отрывал глаз от этого человека, надеясь при удобной возможности задать ему множество вопросов, роившихся у меня в голове.
«Должен собраться Совет, на нем и рассмотрим наши дальнейшие шаги», ответил он.
«Мне кажется, когда-то очень давно вы были знакомы с моим дедом, Джонатаном Харкером, из Эссекса», решился я, наконец, открыв дверь, которая так долго была для меня закрыта.
«Боже мой!», воскликнул он и уронил вилку. После чего он стал вглядываться в черты моего лица, подобно тому, как заблудившийся человек рассматривает карту.
«Ну конечно! У вас его глаза, нос, подбородок. Как поживает… ваш дедушка, говорите? Боже, годы, годы летят… Как он? Он ведь был юристом, если я правильно помню».
«Да, но он оставил юридическое поприще и стал викарием после ваших… приключений. Англиканской церкви, конечно. С ним все в порядке. Он очень живой для своего возраста, когда мы последний раз с ним виделись».
«А ваша бабушка? Вильгельмина, верно?»
«Да, хотя ее так никто никогда не называл — все называли ее Миной. Она ушла от нас навсегда в 36 году. Грипп». Я вспомнил доброе лицо моей бабушки, как всякий раз, когда она отбрасывала челку, свисавшую у нее над бровями, я мельком видел шрам у нее на лбу, след от облатки, и жуткую историю, приключившуюся с ней, моим дедушкой и этим человеком.
«Мне очень, очень жаль. Ах, замечательная, чудная Мина, жемчужина среди женщин. Жизнерадостная и красивая девушка. Такая умная. И проявившая большую храбрость во время того, что вы назвали нашим “приключением”».
«Я горжусь тем, что ее девичья фамилия является моим вторым именем, Джонатан Мюррей Харкер, сэр».
И я протянул ему свою руку. Он пожал ее, и я ощутил его кожу, сухую, как осенние листья, длинные и тонкие пальцы. Но пожатие его руки было крепким для человека его возраста. Сколько ему было лет? Внешне он был полон жизненных сил и жадного до знаний разума.
«Подумать только, после стольких лет, и так случилось, что мы встретились, здесь…» Он изумленно покачал головой.
«Не такая уж это и случайность, сэр. Я сам просился сюда, даже боролся за это, вообще-то. Когда я был еще мальчишкой, я сидел на коленях у дедушки, и он рассказывал мне о событиях, выпавших вам на долю с ним, вместе с Миной и тем другим молодым человеком, Моррисом, доктором Сьюардом, бедной Люси…»
Я вдруг понял, почему его дочь, Люсиль, была наречена таким именем. Никто не обмолвился ни словом на сей счет. Я взглянул на Люси. «Люсиль» было слишком формальным именем для такой амазонки. Я немного смутился, но она лишь улыбнулась мне. Мне кажется, я почувствовал какое-то новое уважение или интерес с ее стороны к моей персоне, и я не мог не чувствовать себя теперь увереннее под ее взглядом.
«Люси Вестенра[11]…», задумался профессор. «Бедная, бедная Люси». Он на мгновение словно оказался в объятиях Мнемозины.
«Меня назвали в ее честь», сказала Люси, скорее, чтобы заполнить кратковременную паузу своего отца.
«Названа в честь той, которую я потерял равно как из-за своих собственных ошибок, так и из-за хищнического нападения со стороны сил зла», сказал Ван Хельсинг, и плечи его опустились в грустной печали, показывавшей, что прошедшие с тех пор годы не смягчили его скорбь по этому поводу.
«Пока мне не ясно, благословение это или проклятие», сказала Люси. «Пока еще».
«Ты нашла свой собственный путь, милая». Ее отец положил свою ладонь ей на руку, и она нежно взглянула на него. «Иногда он был извилистым и пролегал по разным уголкам земли, он был усыпан разбитыми сердцами у твоих ног вместо брусчатки, но ты самостоятельная девушка, в этом нет никаких сомнений».
Я повернулся к ней и собрал все свое мужество, возможно, благодаря вину.
«Значит, вы некоторое время путешествовали?», спросил я ее.
«Мой отец, надо отдать ему должное, поощрял во мне дух космополитизма и да, поэтому я много путешествовала. Я училась в Швейцарии, Испании, даже в Англии».
«Ни одно учебное заведение не в силах было вытерпеть ее поведение дольше семестра». Ее отец покачал головой.
«Мое поведение», — ее глаза были устремлены на меня, когда она это говорила, и я не мог не поразиться этим пронзившим меня зеленым взглядом, — «являлось реакцией на средневековое схоластическое мышление этих учебных заведений и столь же устаревший взгляд на то, что женщина должна или может делать. Узколобые академические зануды и кретины. Особенно в Англии».
