Проверка на блокпосту оказалась поверхностной, Люсиль заболтала их выдумками о том, что везет своего «двоюродного брата» к стоматологу для срочного удаления больного зуба. Разумеется, Ренфилд выбрал именно этот «подходящий» момент, чтобы выдать караулу очередную свою похабную серенаду, но из его набитого ватой рта были слышны лишь какие-то приглушенные звуки, и эсэсовцы не обратили на него внимания, приняв его пение за стоны, вызванные болью.

Брашов теперь казался совсем другим. Возможно, из-за свастик, развешанных повсюду, на магазинах и коммерческих структурах, бизнес таким образом декларировал свою лояльность, если не чистосердечно, то ради защиты и наживы. Она почувствовала себя иностранкой в родном городе.

Они приехали раньше срока, поэтому она остановилась у католической церкви в нескольких кварталах от Михая. Там они с Ренфилдом поужинали у отца Петреску в его кабинете. Старик-священник был из числа болтливых. Все знали, что то, что он услышал на исповеди, часто утекало наружу, выбалтываясь им в разговорах.

Местные католики хмурились от нехватки у него сдержанности. Но некоторые немецкие солдаты были католиками, несмотря на запрет нацистов поклоняться чему-либо другому, кроме Господина Гитлера, и поэтому священник становился ценным вместилищем всевозможной информации. Люсиль надеялась выведать у него информацию о том, что происходит в замке и среди эсэсовских оккупантов.

Из того, что слышал Петреску, выходило, что немцы увеличили число заключенных в замке, и там уже не хватает мест.

«Условия просто ужасные», сокрушался Петреску. «Камеры несчастных набиты битком, как сельди в бочке. Они настолько переполнены, что некоторые вынуждены спать стоя. Цыган и евреев целыми семьями бросают за решетку. Дети, женщины, вынуждены там жить в собственных испражнениях. Это… это грех».

«Но я слышала от одного крестьянина только что, сегодня вечером, что они до сих пор еще каждый день сгоняют туда людей», сказала Люсиль. «Как они собираются их всех там разместить?»

Люсиль пустилась в местные сплетни, последние из них касались вопроса о том, кто может быть отцом ребенка несчастной Катерины. Ее муж был призван в румынскую армию и находился на югославской границе уже более года без отпуска. Все гадали и даже спорили, делая ставки, на самых разных парней. У Катерины уже с тринадцати лет было сформировавшееся женское тело, и она с гордостью демонстрировала этот божий дар широкому кругу очень заинтересованных в этом лиц и до, и после замужества.

Отец Петреску облизнул губы и, погладив нос, принялся рассказывать о похождениях Катерины, и Люсиль задумалась, какой вывод сделал бы Юнг из физических тиков на лице святого отца.

В какой-то момент во время еды Ренфилд, который до этого момента хранил полное молчание, несмотря на удаление ваты, чтобы ему можно было есть, разразился песней.

Священник, свободно владевший английским, услышав это, просто охренел. Ренфилд вдруг резко прекратил петь — так же неожиданно, как и начал. Люсиль продолжала есть, как ни в чем не бывало, а вскоре и святой отец вновь обратил свое внимание на вино и на собственные наблюдения за любовной жизнью Катерины.

Часы на стене мягким боем объявили, что уже близилось время партизанского собрания. Люсиль извинилась за себя и за Ренфилда, прервав дальнейшее перетирание скандальных слухов. Она знала, что священник в смятении; старик-отец способен и будет сплетничать, пока не оплывут все свечи.

Кроме того, Люсиль торопилась. Во время всего этого непристойного монолога мысленно она находилась совсем в другом месте, она беспокоилась о собственном отце. И всякий раз, когда взгляд ее падал на серебряное распятие, свисавшее с шеи Петреску, мысли ее возвращались к легендам о вампирах и прогоняющим их бичам: чесноку, шиповнику, боярышнику, горчичным семенам, крестам и святой воде. Отец уехал, не взяв с собой ни одно из этих средств.

Она набила щеку Ренфилда еще одной влажной ватой. Пропитанная слюной, она уменьшилась в размерах, и она заполнила недостаток своим носовым платком. Он оказался послушным, как ребенок, во время всей этой фигни, дав ей возможность еще раз завязать ему вокруг головы косынку. Они распрощались, и священник добавил к словам прощания свою обычную жалобную, но тщетную просьбу увидеть Ван Хельсингов на ближайшей воскресной службе.

Из-за комендантского часа они не встретили никого по пути к Михаю и, немного изменив свой маршрут, избежали встреч с немецкими патрулями. Портной проводил их через потайной ход в подвал, где их уже ждала Анка.

Люсиль вытащила вату и платок у Ренфилда изо рта и развязала косынку. Ренфилд ухмыльнулся Анке идиотской улыбкой и запел:

Ошарашенная Анка повернулась к Люсиль за объяснениями.

«У него черепно-мозговая травма». Люсиль приподняла повязку Ренфилда, показав свежий красный шрам на том месте, где ее отец наложил швы ему на голове.

Анка кивнула. «Моего брата лягнула лошадь, когда ему было одиннадцать лет. Копытом в лоб. Запомни: никогда не задерживайся за животным, которое может пнуть.

Он лишился вкуса. И обоняния. Не может отличить сладкое от кислого, никакие приправы и специи не помогают. Не может также считать, не понимает цифры. Но у него восемь детей, и на подходе уже девятый».

«Очевидно, это не повлияло на всю производительность ниже шеи», заметила Люсиль.

«К радости его жены». Обе женщины рассмеялись.

Ренфилд обнаружил в углу тайник с фугасами и направился к нему с детским восторгом, как малыш, которому дали разобрать будильник.

Анка вскипятила чай на электроплитке, специально установленной для этой цели. Они обменялись сведениями о немцах, которые им удалось собрать с момента их последней встречи. Люсиль все время поглядывала на лестницу, ожидая отца, который мог появиться в любую минуту. Анка заметила озабоченность Люсиль и тревогу, сопровождавшую этот настороженный взгляд.

«Я говорила ему не ехать туда», сказала Анка. «Этого нельзя делать».

Наконец Люсиль услышала тяжелые шаги у них над головами и скрип петель открывающейся потайной двери. Все ее внимание было приковано к старенькой обветшавшей деревянной лестнице. Но оказалось, что это спускается лишь один Фаркаш. Он поздоровался с женщинами, и Анка коротко рассказала ему о Ренфилде, который решил подарить им серенаду: