17 октября, вечер.

Меня попросил записать это Харкер, так как сам он не в состоянии работать, а точная запись нужна.

Мы все заметили, что за последние дни время захода и восхода солнца является для миссис Харкер периодом особенной свободы; когда ее прежняя личность может проявляться вне влияния контролирующей силы, угнетающей ее или побуждающей к странным поступкам. Состояние это наступает приблизительно за полчаса до наступления восхода или заката и продолжается до тех пор, пока солнце поднимается высоко или пока облака пылают еще в лучах скрывшегося за горизонтом дневного светила. Сначала ее состояние становится каким—то колеблющимся, словно некие узы начинают ослабевать, внезапно наступает чувство абсолютной свободы. Когда же свободное состояние прекращается, быстро наступает реакция, которой предшествует предостерегающее молчание.

Когда мы сегодня встретились, она была несколько сдержанна и проявила все признаки борьбы. Затем, после продолжительной паузы, сказала:

— Утром мы приступим к исполнению нашей задачи, и только Богу известно, что ожидает нас в дальнейшем. Вы будете так добры, что возьмете меня с собою. Я знаю, на что в состоянии пойти отважные, стойкие люди, чтобы помочь бедной слабой женщине, душа которой, может быть, погибла… во всяком случае, в опасности. Но вы должны помнить, что я не такая как вы. В моей крови, в моей душе — яд, который может убить меня; который должен убить меня, если своевременно мне не будет оказана помощь. О, друзья мои, вы так же хорошо знаете, как и я, что моя душа в опасности; и хотя я также, как и вы, знаю, что для меня один только путь, но ни вы, ни я не должны избрать его.

— Какой путь? — спросил хриплым голосом Ван Хелзинк.

— Этот путь — моя смерть сейчас же, от своей руки или от руки другого, но во всяком случае раньше, чем разразится величайшее бедствие. Я знаю, и вы тоже, что умри я сейчас, вы в состоянии будете спасти мою бессмертную душу, как вы сделали это с бедной Люси. Если б только смерть или страх смерти стояли единственным препятствием на моем пути, я не задумываясь умерла бы здесь, теперь, среди любящих меня друзей. Но смерть не есть конец. Я не могу допустить мысли, что Божья воля направлена на то, чтобы мне умереть, в то время, как мы имеем надежду спастись. Итак я, со своей стороны, отказываюсь от вечного успокоения и добровольно вступаю в тот мрак, в котором, может быть, заключено величайшее зло, какое только встречается в мире и в преисподней… Но что даст каждый из вас? Знаю, ваши жизни, — быстро продолжала она, — это мало для храбрых людейВаши жизни принадлежат Богу, и вы должны вернуть их Ему; но что дадите вы мне?

Она поглядела на нас вопросительно, избегая глядеть в лицо мужа. Квинси как будто понял, кивнул головой, и ее лицо просияло.

— Я прямо скажу вам, что мне надо, потому что между нами не должно быть в этом отношении ничего скрытного. Вы должны обещать все, как один, — и даже ты, мой любимый супруг, — что когда наступит час, вы убьете меня.

— Какой час? — спросил Квинси глухим, сдавленным голосом.

— Когда вы увидите по происшедшей в моей внешности перемене, что мне лучше умереть, чем жить. Когда мое тело будет мертвым, вы должны не медля ни минуты проткнуть меня колом и отрезать голову, вообще исполнить все, что понадобится для успокоения моей души.

Квинси первый заговорил после продолжительной паузы.

— Я грубый человек, который, пожалуй, жил далеко не так, чтобы заслужить такое отличие, но я клянусь всем, что свято и дорого для меня: если момент наступит, я не уклонюсь от долга, который вы возложили на нас.

— Вы истинный друг! — вот все, что она могла проговорить, заливаясь слезами.

— Клянусь сделать то же самое, дорогая мадам Мина! — сказал Ван Хелзинк.

— И я! — произнес лорд Годалминг.

— И я последую их примеру, — заявил ее муж, обернувшись к ней с блуждающими глазами, и спросил:

— Должен ли я также дать обещание, жена моя?

— Да, милый, — сказала она с бесконечным сочувствием в голосе и глазах. — Ты не должен отказываться. Ты самый близкий и дорогой для меня человек; в тебе весь мой мир; наши души спаяны одна с другой на всю жизнь и на всю вечность. Подумай, дорогой, о том, что были времена, когда храбрые мужья убивали своих жен и близких женщин, чтобы они не могли попасть в руки врагов. Это обязанность мужчин перед теми, кого они любят, во время тяжких испытаний. О, дорогой мой, если мне суждено принять смерть от чьей— либо руки, то пусть это будет рука того, кто любит меня сильнее всех.

Еще одно предостережение — предостережение, которого вы не должны забывать: если это время должно наступить, то оно наступит скоро и неожиданно, и в таком случае вы должны, не теряя времени, воспользоваться выгодой своего положения, потому что в то время я могу быть… нет, если оно наступит, то я уже буду… связана с вашим врагом против вас.

— И еще одна просьба, — добавила она после минутной паузы, — она не столь существенна и необходима, как первая, но я желаю, чтобы вы сделали одну вещь для меня, и прошу согласиться.

Мы все молча кивнули головами.

— Я желаю, чтобы вы прочли надо мной обряд погребения.

Ее прервал громкий стон мужа: взяв его руку, она приложила ее к своему сердцу и продолжала:

— Ты должен хоть когда—нибудь прочесть его надо мной. Какой бы ни был выход из этого страшного положения, это будет утешительной мыслью для всех или некоторых из нас. Надеюсь, прочтешь ты, голубчик мой, чтобы он запечатлелся в моей памяти навеки в звуках твоего голоса… что бы ни случилось.

— Но, дорогая моя, — молил он, — смерть далека от тебя.

— Нет, — ответила она, — я ближе к смерти в настоящую минуту, чем если бы лежала под тяжестью могильной насыпи.

Как я могу — да и вообще кто— нибудь — описать эту страшную сцену во всей ее торжественности. Даже скептик, видящий одну лишь пародию горькой истины во всякой святыне и во всяком волнении, был бы растроган до глубины сердца, если бы увидел маленькую группу любящих и преданных друзей на коленях вокруг осужденной и тоскующей женщины; или услышал бы страстную нежность в голосе супруга, когда он прерывающимся от волнения голосом, так что ему приходилось временами умолкать, читал простой и прекрасный обряд погребения.

— Я… не могу продолжать… слова… и… не хватает у меня… голоса…

Она была права в своем инстинктивном требовании. Как это ни было странно, какой бы причудливой ни казалась нам эта сцена, нам, которые находились в то время под сильным ее влиянием, впоследствии она доставила большое утешение; и молчание, которое доказывало скорый конец свободы души миссис Харкер, не было для нас полным отчаянием, как мы того опасались.

15 октября. Варна.

Мы покинули Черинг— Кросс 12— го утром, приехали в Париж в ту же ночь и заняли приготовленные для нас места в Восточном экспрессе. Мы ехали день и ночь и прибыли сюда около пяти часов вечера. Лорд Годалминг отправился в консульство справиться, нет ли телеграммы на его имя, а мы расположились в гостинице. Дорогой, вероятно, происходили случайности; я, впрочем, был слишком поглощен желанием уехать, чтобы обращать на них внимание. Пока «Царица Екатерина» не придет в порт, для меня не может быть ничего интересного на всем земном шаре. Слава Богу, Мина здорова и как будто окрепла: возвращается румянец. Она много спит; дорогою она спала почти все время. Перед закатом и восходом солнца она, впрочем, бодрствует и тревожна; у Ван Хелзинка вошло в привычку гипнотизировать ее в это время. Сначала требовалось некоторое усилие, но теперь она вдруг поддалась ему, точно привыкла подключаться. Он всегда спрашивает ее, что она видит и слышит.