Однако, несмотря на то, что Иов жаждет смерти и в этой жажде ярко проявляется связь человеческой экзистенции с объективным содержанием существования, в сознании Иова еще нет ясности понимания самой смерти. Что такое смерть сама в себе? На этот вопрос Иов не может ответить четко. Иногда смерть ему представляется как переход в полное небытие, как полное исчезновение. Проклиная день своего рождения и утверждая, что для него лучше было бы совсем не родиться и тут же ожидая смерти, Иов словно хочет сказать, что смерть перенесла бы его в такое состояние, в котором он был бы нерожденным, следовательно, в небытие. Таким же настроением пронизана жалоба Иова на то, что человек невозвратно проходит словно облако, что он не возвращается из царства мертвых, не возвращается в свой дом. Та великая печаль, которая сопровождает всю эту жалобу, словно показывает, что смерть полностью уничтожает существование человека, что вызывает безутешное сожаление. Однако, с другой стороны, во многих речах Иова можно усмотреть и то, что он все же смерть переживает не как полное исчезновение, а только как переход в бессознательное состояние покоя и сна. Умерший Иов «спал бы» и ему «было бы покойно» (3, 13). В пристанище мертвых «беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем, и не услышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего» (3, 17–19). Смерть есть распад всех земных отношений, всех связей, но она не является полным исчезновением, ибо Иов отчетливо говорит о жизни после смерти, хотя и о другой жизни, нежели здесь на земле.
Эта своеобразная двойственность понимания смерти достаточно характерна. Иов — религиозный человек. Он чувствует свою связь с трансценденцией, все время указывает на роль божественного Провидения. Но он еще не христианин, который руководствуется Откровением и потому смерть воспринимает только как изменение характера экзистенции: «vita mutatur, non tollitur». Нерелигиозный человек, который с трансценденцией не имеет никаких связей, смерть переживает как полное исчезновение, как переход в чистое небытие, как окончательную гибель нашего Я. В этом отношении никаких колебаний у такого человека нет. С другой стороны, христианин тоже не колеблется. Веря в божественное Откровение, он знает, что смерть есть не исчезновение, но только замена экзистенции, проходящей во времени, на экзистенцию в вечности, в которой она не будет осуществляться, но будет вся сразу. И для нерелигиозного человека, и для христианина смерть совершенно понятна: для одного она исчезновение, для другого — переход. Нерелигиозный человек смерть понимает только своим умом, который прозревает конец экзистенции, но за ее грань он проникнуть не в состоянии. Поэтому он и приходит к выводу, пусть даже логически и неоправданному, что смерть есть исчезновение. Христианин смерть понимает по Откровению Божьему, которое утверждает, что со смертью человек не исчезает, но только перешагивает границы этой экзистенции, переходя в иное существование, еще более реальное, нежели это. Ум христианина уже освещен светом веры, потому он и проникает значительно дальше и глубже.
Между тем Иов находится посередине. Его природный ум вроде бы и готов утверждать, что смерть есть конец. Поэтому он так часто говорит об этом конце и живет настроением конца. Но, ощущая свою связь с трансценденцией, веря в ее покровительство и в Провидение, он уже увидел некий свет с той стороны и потому не может считать смерть полным исчезновением. Смерть предстает перед ним как своеобразное засыпание, своеобразное состояние покоя, где все замолкает, успокаивается, но не исчезает. Природного ума Иова уже коснулся трансцендентный свет и потому он не осмеливается принять радикальное решение. Он начинает сомневаться в своих поверхностных представлениях о смерти и не доверять им. Но этот трансцендентный свет ему еще не понятен. Ответ с той стороны о сущности смерти ему еще не дан. Поэтому Иов не осмеливается утверждать. что смерть только переход в другое, такое же реальное, даже, возможно, еще более реальное существование, как и это. Он остается где-то посередине между нерелигиозным человеком и христианином. Иов уже прорвался через замкнутость нерелигиозного человека, но он еще не вышел на просторы христианина. Иов — религиозный человек во всем своем трагизме и со всеми своими сомнениями.
Одно, что Иову совершенно понятно, — это факт, что смерть заканчивает земную экзистенцию человека и что этот конец неотвратим. Мы знаем, что идея реинкарнации, распространенная в Индии, позволяет человеку не один раз появляться на земле, не один раз продолжать сюстороннюю экзистенцию и потому не один раз умирать. Возвращение на землю в учении реинкарнации позволяет не принимать в расчет прежнее завершение экзистенции. В реинкарнации непонятно, когда наконец человек оставляет эту действительность, ибо непонятно, является ли настигшая нас смерть последней или только одной из длинной цепи смертей. Между тем для Иова человек умирает только один раз. Никакого возвращения назад, никакого оживления или воскресения — никакого повторения земной экзистенции нет. «Так человек ляжет и не встанет» (14, 12), — с какой-то даже покорностью говорит Иов. «А человек умирает, и распадается; отошел, и где он?» (14, 19). Эта удивленность Иова как раз и выражает невозможность оживления. Человек живет только один раз и поэтому только один раз умирает. Смерть невозвратно замыкает эту земную экзистенцию и никогда больше ее не открывает. Что есть после смерти? Другое ли, не такое, как здесь, существование? Покойный сон? Замолкание всего? Неясное царство теней? Одно по крайней мере доподлинно — жизнь человека на земле однократна и смерть последний заключительный акт этой неповторяющейся экзистенции.
Наряду со смертью, как окончательным завершением земной экзистенции, Иов выдвигает и постоянность смерти. Для Иова смерть — это не один акт наряду с другими. Она — не момент. Вся экзистенция человека есть постоянное умирание, ибо она постоянно прохождит. То, что мы называем смертью, это только последнее мгновение этого постоянного умирания. «Но гора, падая, разрушается, и скала сходит с места своего; Вода стирает камни; разлив ее смывает земную пыль: так и надежду человека Ты уничтожаешь» (14, 18–19). Человек надеется быть. Между тем он замечает, что всеобщее угасание и изменение затрагивают и его самого. Все в природе понемногу угасает и распадается. Природа погибает не вдруг, но постоянно. Гибель вплетена в существование всего бытия. И так как человек живет в природе и даже связан с ней своим биологическим началом, то и он не освобожден от этого всеобщего угасания. Он тоже угасает: постепенно, медленно, но постоянно и подлинно, пока не приходит последний момент, когда он совсем оставляет эту действительность и переселяется в подземное царство. В этом отношении переживание Иовом постоянности смерти полностью совпадает с пониманием смерти в современной экзистенциальной философии. В экзистенциальной философии смерть тоже не является одним из моментов, но постоянным угасанием. Вся экзистенция человека есть не что иное, как бег в смерть. Смерть не нападает на человека сзади, как на животное, но стоит перед человеком, который постоянно к ней приближается. Судьба человека, по прекрасными и глубокими словами Rilke, «быть вблизи, В близи, вблизи — и в вечном отдаленьи»: вблизи трансценденции, вблизи мира и, наконец, вблизи смерти. Таким образом, человек напрасно пытается не видеть смерти. «На грани смерти мы не видим смерть И дерзко смотрим за предел, как звери»[94]. Смерть кроется в нас самих, и мы ее всегда видим, когда направляем взгляд в себя. Смерть и экзистенция предназначены друг другу. Как истинно то, что мы существуем, так истинно и то, что мы умрем. Смерть — заключительный результат всего нашего существования и, возможно, самый последовательный результат всей нашей жизни. Будучи тесно переплетенной с самой экзистенцией, она постоянно осуществляется всю нашу жизнь. Звучит парадоксально, но мы перестаем умирать только в момент смерти, ибо тогда заканчивается наше прохождение. Поэтому сравнение человеческой экзистенции с разрушающимися горами, с камнями, которые стирает вода, с земной пылью, смываемой разливом, весьма глубоки и правдивы. Мы разрушаемся все время, а смерть — средоточие этого распада и его прекращение.
