За тебя, Петя!.. За тебя, Петруша!.. За тебя, золотой!.. Что за притча - Буги? Дослушался "T.Rex"? А баночки зачем? У каждого, ребята, в голове свои тараканы. Нектар!.. Аромат пустырей и боярышников! Боярышник скуп, он позволяет себе лишь единственное число, а множественное позволяют себе дочери тюремщика - боярышницы, скорбные бабочки с решеткой на крыльях. Может, на кладбище тебя подстраховать? А то, чего доброго, закатает фомкой по репе и на комиссии освободит по травме черепа... Этот Буги мне в коленку дышит, не гоните гусей. Принес бы вместо скупого боярышника пантокрина, от него, говорят, - долгостояние... Лучшее средство от импотенции, Ваня, пантокрин из собственных рогов!

В назначенную полночь Петр Исполатев с оранжевым рюкзаком, висящим на одном плече, стоял у ограды Новодевичьего кладбища. В темноте шумели старые кладбищенские тополя и липы, ветер воровато шуршал палой листвой. Недалеко от ограды виднелся тяжелый византийский ларец Казанской церкви с окнами, замурованными кирпичной кладкой.

В три минуты первого из-за угла Воскресенского Новодевичьего монастыря появилась зыбкая фигура. Доктор Буги был в старомодном, ветхом пальто и с огромным, как разношенный башмак, портфелем в руках.

- Добрая ночь! - Психиатр вяло исполнил рукопожатие.

Пока Петр, склонясь, распутывал узлы своего дребезжащего рюкзака, Владимир Андреевич вытянул из кармана пальто фонарь и осветил мрак за кладбищенской оградой. Луч нащупал лысую голову Некрасова и спустился на постамент.

- Видите щит Давида? - отчего-то шепотом спросил доктор.

Исполатев проследил за лучом и, действительно, разглядел на постаменте золотую широкозубую шестерню.

- Некрасов был масон. Россия зачарована и облапошена масонами. Каменщики сложили Петропавловку и заворожили Россию. Крепость похожа на бутон - бастионы незримо соединены со шпилем. Стоит обозначить связь линией и отогнуть лепестки - выйдет каббалистический моген Довид! Бутон наполнен ядом. Цветок раскрывается и выплескивает яд - отработанный, он стекает обратно в виде декабристов, народорасправцев и народовольцев. Я сочинил стихи: Желябов там по Софье чахнет, Нечаев на цепи сидит... Цветок распускается дважды в столетие. - Владимир Андреевич опустил лицо к Исполатеву. - Вы готовы?

Петр молча распахнул рюкзак. Психиатр присел на корточки и стал перекладывать пузырьки в портфель, просвечивая каждый лучом фонаря. Баночки вспыхивали быстрой искрой, и доктор шевелил губами, учитывая застекленный рубль. У Исполатева возникло неловкое чувство - над ним насмехаются, его дурачат.

- Послушайте, Буги, - с вежливостью драчуна перед сварой обратился Петр к психиатру. - Дело видится мне так: я даю вам двести рублей, а вы находите у меня шизофрению в стадии ремиссии с прострацией и оргазмом. Лично у меня по деталям вопросов нет, но ребята интересуются: пузырьки и кладбище - это зачем?

Владимир Андреевич запрокинул лицо и выпустил вверх щербатую улыбку. Исполатев не нашел в этом ничего обидного, но остановиться уже не мог. Да, вы правы, товарищ Буги... Что вы сказали? Извините, мсье Буги... Ах, вы уроженец Парижа! На площади Бастилии танцуют!.. Вы правы, и улыбка ваша уместна, мсье Буги, - демонстрация сумасшествия заразительна. Может, нам поделить пополам ваш собственный диагноз? Половины хватит, чтобы получить поражение в правах и почетных обязанностях?..

Доктор уже просветил пузырьки и теперь стоял перед Исполатевым невысокий, плотный, весь какой-то затроганный, - потряхивая глухо звякающий портфель за размочаленную ручку. Мятое лицо психиатра разглаживалось.

- Браво! - оценил он азарт Исполатева. - На медкомиссии у вас не возникнет проблем. Действуйте реактивно. Помните: человек - вместилище даймониона. - Владимир Андреевич полоснул по глазам собеседника ярким лучом.

На недолгое время ночь расцвела перед Исполатевым нежной опаловой сыпью. Когда к нему снова вернулось зрение, психиатра не было - он растворился в ночном цветении.

Стол доктора Буги был последним перед дверью, за которой военкоматские чины распределяли призывников по родам войск и воинским командам. Владимир Андреевич, склонив к бумагам нос, копал пальцем в ухе и не замечал Исполатева.

- Куда дальше, мсье Буги? - прошептал Петр.

Нос Владимира Андреевича нацелился на призывника.

- В парикмахерскую, а послезавтра - в армию. - Психиатр вынул из уха палец и указал в сторону комнаты с военкоматскими чинами. - Во-он через ту дверь, пожалуйста.

Исполатев почувствовал, что начинает краснеть.

- Владимир Андреевич, сукин вы кот, - густым зловещим шепотом сказал он, - уверяю вас, чтобы пройти все анализы, которые скоро вам придется проходить, моих двухсот пузырьков не хватит!

К столу психиатра обернулись плечистый хирург и близорукий невропатолог.

- Товарищ призывник, - удивился Владимир Андреевич, - меня зовут Александр Михайлович. В чем дело?

- В деньгах! - гремел Исполатев. - В билетах рублевого достоинства!

- В каких деньгах? - Естественное удивление на лице психиатра сменилось выражением естественного профессионального любопытства.

- В каких деньгах?! Я сейчас буду смеяться вместе с вами, но это те самые деньги, которые вчера ночью на кладбище, при масоне Некрасове, под стихи о цепном Нечаеве...

Пока не подъехала "скорая" с двумя санитарами, Исполатев лежал на медицинской дерматиновой кушетке. Сверху, для надежности, татарским ханом восседал хирург. Прямо с медкомиссии Исполатева отвезли на Пряжку.

(продолжение)

Запрятал сердце осьминог в лучистом теле

да так, что сам забыл, где сердцу место.

П. К.

Петр томился мутноглазой весенней маетой. Он подробно изучил медную раскрашенную тарелку "Национально-патриотический фронт "Память" поздравляет фараона с исходом евреев из Египта", отметил нерадивую запыленность фарфорового ангела-подсвечника, бесцельно забрел в пустую коммунальную кухню, посмотрел в окно на переходящую в бульвар Офицерскую, где оживленно разговаривали руками торговцы пивом, пнул ногой фиолетовую луковицу, выскочившую из овощного ящика, и снова вернулся в комнату. Внутри Исполатева, как в весеннем растении, происходила таинственная работа.

Машинально сняв с полки брошюру "Пауки, насекомые" с насупленной головой кузнечика на лакированной обложке, Петр узнал, что у некоторых толкунчиков рода эмпис самец в качестве "свадебного подарка" преподносит самке такую же крупную, как он сам, муху. В результате присевшая на ветку копулирующая пара толкунчиков располагается как бы в три этажа: сверху размещается самец, который держит самку, та, в свою очередь, держит ногами муху - пока самка питается, происходит спаривание.

Тут Исполатев почувствовал, что внутренняя работа в нем завершилась, и он готов написать обзорную статью о текущей литературе, заказанную ему для журнала "Речь" Сяковым.

Шарик в стержне присох, и Петр исчеркал четверть листа, прежде чем вывел: "Слова Шкловского, что-де современная литература сера, как чижик, сказанные им в двадцатые, точно шляпа шулера, вмещают то, что в них не вкладывали - день нынешний..."

В коридоре затрещал телефон.

- Буэнос диас, - послышался в трубке вкрадчивый голос Паприки. - Не забыл?

- Как можно, - соврал Исполатев.

- Грасиас, - нежно пропела филолог-испанист. - Жду к шести. Маму зовут Агния Ивановна. Запомнил? Агния Ивановна...

Огорченная весьма заметным влечением Исполатева к Ане-Жле, Паприка собрала волю в кулачок и выжала из сыра каплю влаги. На недавних пестринках у Жвачина и Скорнякина, в которых Аня отчего-то участия не принимала, Паприка была столь обворожительно нежна с Петром, выдавала ему взглядами такие авансы и сумела так распалить его преступно-наивными касаниями, что оба раза, каким-то само собой разумеющимся образом, они оказывались в одной постели.